Эпиграф: «Эх, сгубила хлопцев тоталитарная система!» Василий Аксенов. «Ожог»
Далеко мне до кобылы Зорьки! Нет во мне, гнилом интеллигенте, той нравственной цельности, несгибаемой принципиальности и безоглядной отваги, что отличают эту славную лошаденку, воспитанную в простой советской конюшне. Я-то, валенок, все голову ломал «делать жизнь, с кого», и вот наконец пришел мне на подмогу фильм «Наследница Ники» (Одесская киностудия, сценарий А. Леонтьева, режиссер В.Лысенко), героиня которого протянула мне руку — копыто то бишь — помощи.
Оно, конечно, кабы не война, то жила бы Зорька достаточно заурядной кобыльей жизнью, брала бы призы на скачках, кушала овес и сено, вздыхала о красавцах жеребцах... Но война круто переменила ее судьбу, в результате чего Зорька продемонстрировала лучшие качества советского лошадиного характера.
Перво-наперво спасла она тонущего мальчика Леньку, не спасовав перед вьющимися тут же «мессер-шмиттами» и рычащими танками. Оказавшись же в фашистской неволе, истинно советская лошадка упорно отказывалась от оккупантской кормежки, ни за что не хотела возить на себе вражьего жокея, а когда ее все-таки к этому принудили — шваркнула гада-немца мордой в пыль, выбросив его из седла прямо на скаковой дорожке. И раз за разом совершала побеги из оккупантского застенка, поскольку душа звала в родное стойло.
Жаль, что у нас не принято вручать домашним животным ордена и медали. На Красную Звезду Зорька бы не потянула, но уж медаль «За отвагу» была бы ей обеспечена. Дело в том, что во время очередного побега лошадиное сердце-вещун безошибочно подсказало ей, где именно томится все тот же мальчик Ленька, и она средь бела дня проникла на территорию концлагеря и вырвала мальца из подлых оккупантских рук.
Воистину непобедим народ, вскармливающий таких замечательных патриоток-лошадей! Небось фашистские клячи на такое неспособны, а потому поражение гитлеровской Германии было абсолютно предопределено.
Нам такие Зорьки нужны. Им, как я теперь понимаю, многое по плечу. Ловить шпионов. Спасать младенцев и кошек из горящих домов. Бросаться на амбразуры. Ликвидировать последствия аварий на АЭС. Стирать белье. Усмирять душманов. Двигать вперед перестройку. Благодарно внимать текущему кинорепертуару, чинно сложив копыта.
А при чем тут, спросите вы, стирка белья? Ай-яй-яй, дорогие мои, ничегошеньки-то вы не рубите в киноискусстве: это же первейший признак положительного героя еще со времен «Светлого пути». И я лично считаю большим упущением создателей «Наследницы Ники» то, что они не показали, как Зорька обстирывает всю семью от мала до велика. Хотя, конечно, война грянула, не до того было.
А вот авторы картины «Шок» («Узбекфильм», сценарий О. Агишева, Д. Исхакова, Э. Ишмухамедова, режиссер Э. Ишмухамедов) отдали должное этому мощному, убедительному, едва ли не основополагающему признаку положительно-геройности. Хорошие люди стирают в этом фильме! Стирает правдоискатель Нуриев, стирает добросердечная трактористка, мужа которой сгубила жестокая мафия. Причем стирают они исключительно ночью, что, как я понимаю, долженствует подчеркнуть ихнюю душевную чистоту и от-зари-до-зарийность. А вот первый секретарь обкома Назиров, палач, садист и душегуб, нипочем не стирает! Чуждо ему это, чурается он стирки, будто черт ладана.
Вообще, я думаю, положительные герои нашего кинематографа так и должны бы ходить повсюду с тазиком и куском мыла, кои выросли уже до уровня гордой аллегории. Вот. например, журналисту Якубову постирать ничего не дали — и это явно обеднило его образ. Или тут дефицит моющих средств сказался?
А может, зря я иронизирую? Очень ведь обличительный фильм этот «Шок»: кругом мухлеж, коррупция, честных людей гробят, преследуют, упекают в дурдом и вовсе уничтожают. И разве могли мы возмечтать, чтобы таким отъявленным мерзавцем предстал на экране партийный босс столь крупного масштаба! И фильм отнюдь не пытается нас утешить насчет торжества света перед тьмою: гибнет честняга Якубов, ничего не может добиться Нуриев, а сволочуга Назиров неуязвим, непотопляем — вот уже вещает с трибуны перестроечную бодягу. И метафора подпущена вполне емкая: гипнотизер, повелевающий послушной, безвольной толпою. И уже аж к кремлевским стенам подступили: правдоискателя арестовывают прямо на Красной площади.
Чего же боле? Вывести в киномерзавцы члена Политбюро? Или во всеуслышание заявить, как это позволил себе журнал «Крокодил» устами своего читателя, что коммунизм есть красная чума? Что ж, власти ныне поневоле подобрели и, дабы удержать бразды правления, уже, наверное, почти готовы и такие крупные приколы потерпеть: нехай, мол. пар выпускают, выделяющийся в процессе активного кипения возмущенного разума.
«...Танцуем какой-то новый либеральный вальсок,— высказался режиссер Сергей Соловьев.— С ноги стараемся не сбиваться, танцуем все вместе: государство, общественность, кинематограф. Вполне трогательное единение. Но не пора ли перестать умиляться этому согласию, сбиться с ритма и все-таки идти вперед?»
Да только где он, этот перёд?
Вот головорезы из назировской «зондеркоманды» подступают к Якубову, и тот за миг до гибели выкрикивает им в рожи: «Подонки, ублюдки недоношенные! Вы не имеете права жить на этой земле!»
А вот другой благородный молодой человек настигает скачущую во весь опор карету, распахивает дверцу и говорит милой девушке: «Вы свободны». А та в ответ: «Поздно, я обвенчана, я дала клятву...» (Ну да, «Дубровский», в киноварианте— «Благородный разбойник Владимир Дубровский».)
И вот ведь странность, второй эпизод производит на меня куда более сильное впечатление!
И хладнокровно-брезгливая реплика князя Верейского (прелестно досочиненная сценаристом Евгением Григорьевым за Александра Сергеевича Пушкина): «Прочь, хам!» — которой он удостаивает одного из «боевиков» Дубровского, этого «бомжа» XIX века, звучит для меня куда весомее, чем все, вместе взятые, громогласные проклятия, изрыгаемые в «Шоке».
Так вот почему же мне все-таки «нехороший» князь Верейский симпатичнее, нежели тот же журналист Якубов, нынешний борец за правду? Почему я не задумываюсь над нравственным обликом Владимира Дубровского, ставшего бандитом? Почему мне до фени его «прогрессивность» как и некотором роде оппозиционера самодержавно-крепостническому строю? Да потому, видимо, что и Дубровский, и Верейский отнюдь не являются «рупорами идей», одноцветными фишками играющего в политику искусства
Или это я уж зажрался, слишком многого хочу? Возможно. Но меня тем не менее удручает, когда, к примеру, беглый зек образца 1941 года рассуждает на уровне сегодняшнего «Огонька». Именно так происходит в фильме «Перед рассветом» (Свердловская киностудия, сценарий Г. Бокарева, режиссер Я. Лапшин). Сюжет вообще занятный: волею судеб в одной «команде» оказываются беглый политзаключенный, разбитной уголовник и наивно-верноподданный лейтенантик НКВД. И вот, пробираясь по оккупированной территории, оказываются они в разгромленном доме отдыха военных. И в поисках растопки Николай-политический находит спрятанные кем-то портреты «врагов народа» — Тухачевского, Якира, Егорова, Блюхера. Уважительно их разглядывает. И изрекает: «Спрячу. Может, они еще повисят, как раньше. Может, еще придет такое время». Прозорливость, достойная кобылы Зорьки. Урку тоже осеняет: «Я вас, контриков, за людей не держал. Однако, если вы все такие, что-то не так устроено». И юный энкавэдэшник как-то очень быстро оказывается распропагандированным: «Я перестал верить. А без веры не хочу жить». Какие-то политические поддавки «в духе веяний».
Вот так постепенно нарождается новая мифология, которая будет все более совершенствоваться до очередной смены политического курса. Николай, осужденный по знаменитой 58-й статье, думаете, «просто так» убежал, лишь бы вырваться из лагерной неволи? Э, нет: он на фронт стремился, Родину защищать. Так чего же, спросите, тут зазорного? Зазорного, конечно, ничего, но умиляет это стремление к «хорошей анкете»: не на сеновале прячется беглый зек (что куда реальнее), а непременно рвется в бой.
Или опять я слишком придирчив? Возможно, возможно. Но вот что любопытно: когда в «Шоке» Якубов выкрикивает свой заключительный обвинительный монолог, выясняется, что его отца тоже арестовали в 37-м, он совершил побег из лагеря, чтобы попасть опять-таки на фронт, воевал (!) и был по новой арестован уже после войны. Боюсь, еще год — и на наших экранах будут орудовать уже целые батальоны беглых политзаключенных, досконально понимающих все уродства сталинской политики задолго до Двадцатого съезда. С почти неизбежной красивой гибелью в финале.
Вообще кинематографическая смертность заметно выросла. И если появляется на экране мало-мальски хороший человек, то авторам непременно почему-то хочется его в конце концов угробить.
Вот фильм «Абориген» (Студия имени М. Горького, сценарий Ю. Короткова, режиссер Е. Николаева): речной «флибустьер» Борька никак не может ужиться с хапугой отчимом, предпочитая жизнь вольную, независимую. Предельно самостоятельный для своего возраста, он «на ты» с рекой, и вообще парень чуткий, добрый, несмотря на грубоватую ершистость. Трудно ему в одиночку, конечно, да еще отчим покушается на самое дорогое — на моторку, доставшуюся от погибшего отца. Короче, «лишний человек» наших дней. Печальная история. Но авторам непременно хочется сделать еще печальнее — ив финале Борька по слепой случайности погибает от рук беглых (опять!) зеков. Отчего так покровожаднело наше кино?
Вот хорошо, что Борис Фрумин снимал свои «Ошибки юности» еще в 1978-м и картина эта, только сейчас добравшаяся до экрана, смотрится едва ли не как откровение: мечется ее герой по жизни, но не может обрести смысла бытия, и никаких вам партийцев-кровососов, ни ритуальной гибели. Ведь трагизм жизни не количеством трупов прежде всего измеряется, не роковыми поединками сил прогресса с общественным злом, а движениями человеческой души, тычущейся в этом мире, как слепой котенок...
Но кинематограф жаждет крови. И, понятное дело, звонкой разменной монетой становятся теперь бывшие «афганцы», «опаленные Кандагаром» (так, кстати, и называется новая лента «Узбекфильма», сценарий А. Файнберга и В. Трунина, режиссер Ю. Сабитов). Вот возвращается домой после ранения капитан Хайдаров и узнает, что отец его посажен. И в этот момент вы, я полагаю, совершенно безошибочно можете предсказать дальнейший ход событий: мужественный капитан вступит в неравную схватку с мафией и непременно погибнет. Так и есть. Но вот что интересно: в сплоченных рядах мафии он встречает другого «афганца», «отрицательного». Что ж, если судить по прикладно-политическому счету («чего дозволите?») - плюсовое очко, ход в пику бытовавшему одно время лживо патриотическому тезису о непременно безупречных «воинах-интернационалистах». Нормальное кино.
Но вот вопрос: что душа обрела? В нагромождениях кровавых трюизмов, в яростных обличениях полным-полно так называемой правды, времени, по-киношному броско поданной. Но не новый ли гипноз — вся эта вереница борцов-одиночек, самоотверженных, как кобыла Зорька? Жизненный-то расклад отнюдь не столь примитивен. И чем более нагнетает кинематограф свирепую злобу дня, которой и без того полны газеты, тем тоскливее на душе.
«— Вы не имеете права жить на этой земле!»
«— Знаешь, как я тебя вижу? В разрезе прицела!»
«— По врагам народа!..»
Господи, помилуй...
И мнится мне: скачем мы во весь опор в краснозвездной карете, запряженной лихими Зорьками, и настигает нас — нет, не зек беглый, не мафиози-головорез, не людоед обкомовский — Володя Дубровский нас догоняет, распахивает дверцу и говорит: «Вы свободны». А мы ему в ответ: «Поздно, брат, обвенчаны мы...»
Мы давным-давно обвенчаны с тоталитаризмом и жестокостью, и политическая линия заменяет нам линию судьбы, и какое там к черту «красота — ха-ха! — спасет мир», когда гибельный привкус крови на губах и обнищавшая душа безнадежно взыскует спасения.
Неужели — поздно?..
«Советский экран» № 16, 1989 год