— Никогда больше не буду работать с Луковым,— сказал мне Горбатов и сердито поправил очки.— Творит черт знает что!

Я уже знал, что он пожалуется на режиссерское самоуправство — все мы жаловались на это.

И Горбатов принялся жаловаться.

Но прежде нужно сказать, что Борис Леонтьевич Горбатов и Леонид Давидович Луков были дружны. Оба они выросли в шахтерских поселках Донбасса, там прошла их комсомольская юность.

И оба они романтически относились к земле своей молодости и к людям, жившим на этой земле. Горняки, в их представлении, были людьми высочайшего мужества, самообладания и прямоты, были богатырями.

Писатель Горбатов написал о шахтерах несколько книг. Режиссер Луков поставил про них несколько картин. Естественно, они должны были сойтись.

Этому способствовало и некоторое сходство характеров.

Проницательный и умный писатель, Горбатов был одновременно в чем-то наивен. Он никогда не терял способности удивляться и восхищаться, реагировал на все непосредственно и быстро.

Большой и тяжелый Луков был обычно расчетлив. Он умел лавировать в сложных условиях кинопроизводства, умел подсчитать шансы на успех. Но, приступая к работе, он становился вдруг импульсивным, и все его расчеты отступали перед темпераментом.

Горбатова и Лукова сблизила почти детская непосредственность характеров.

Луков упросил Горбатова написать для него сценарий. Рукопись еще лежала незаконченной на столе Бориса Леонтьевича, а Леонид Давидович не отказывал себе в удовольствии повсюду рассказывать, какой это отличный сценарий, как Горбатов понимает горняцкую душу и как он, Луков, снимет написанное Горбатовым — снимет так, что чертям будет тошно.

Казалось, они во всем были согласны и всецело понимали друг друга.

И вот, поди же, поссорились.

В сценарии была сцена, которую Горбатов очень любил. Это было объяснение в любви молодого горняка и донбасской дивчины. Он долго добивался ее взаимности, и отчаянное его упорство перебороло ее упрямый, строптивый характер.

Они встретились поздним вечером, на тихой улочке у плетня, за которым утопали в зелени шахтерские мазанки, и вели разговор о любви. Горбатов вложил в эту сцену всю свою любовь к героям, знание их языка и их психологии.

Луков долго откладывал съемку. Он понимал, что она важна для картины, и хотел, чтобы актеры, кстати отличные, разыгрались, прочувствовали все нюансы поведения.

Но вот наступил день, вернее, вечер съемки. Сцена должна была сниматься в предзакатном мареве, в мягком, гаснущем, исчезающем вечернем освещении.

Борис Леонтьевич приехал на съемку. Ему хотелось увидеть, как актеры сыграют самый дорогой для него эпизод картины.

Все шло хорошо. Утих пыльный ветер. Солнце давало столько света, сколько потребовал оператор. Другие осветительные приборы тоже не капризничали. Никто не опоздал. Словом, не было ни одной из тех накладок, без которых не обходится съемка.

Актеры репетировали отлично. Они играли естественно, мягко, обогащая текст своеобразием интонаций, неожиданностью поведения.

Борис Леонтьевич был очень доволен и никак не мог понять, почему Луков так сумрачен. А тот стоял у аппарата, крепко опершись толстыми ногами в пыльную землю, курил папиросу за папиросой и почему-то требовал, чтобы актеры ещё раз повторили сцену.

Горбатов встревожился.

Сцена у актеров шла все хуже и хуже. Они теряли непосредственность интонаций и свободу поведения.

Но Луков этого не замечал. Он комкал окурок, сплевывал и думал.

— Пустая сцена! — наконец с досадой сказал он.— Чего-то здесь не хватает.

Актеры и Горбатов почувствовали себя виноватыми.

Луков этого не заметил и сказал оператору:

— А что, если вот здесь...— Он показал палкой место... Пусть здесь пройдут два гармониста... Пусть играют. Это создаст колорит.

Он повернулся к Горбатову, ища одобрения.

Борис Леонтьевич охотно согласился. Гармонисты не могли ничему помешать. Музыка всегда повышает эмоциональное воздействие.

Не дождавшись одобрения, Луков нетерпеливо повернулся.

Немедленно перед ним вырос ассистент. Этот юркий молодой человек славился на киностудии тем, что доставал из-под земли все, что мог потребовать режиссер.

— Гармонистов? — с радостной готовностью спросил он.— Будут!

— Четырех! — Луков поднял палку и повернулся к оператору.— Двое не будут видны на общем плане.

— Можно и четырех,— вяло согласился тот и предупредил,— но имейте в виду, у меня уйдет солнце.

— Двадцать минут,— твердо пообещал ассистент.

— Только не больше,— оператор грозно предупредил.— И то я не успею снять дубли.

Актеры вздохнули и пошли освежать грим. ...— Вот тут-то и началось,— горько вздохнув, прервал свой рассказ Горбатов.

— Но ведь ты сам согласился на гармонистов,— удивился я.

— Погоди! — Борис Леонтьевич опять вздохнул...

Через шестнадцать минут на площадке появился торжествующий ассистент. Сзади вышагивали четверо гармонистов. Они были припомажены и одеты в сверкающие рубашки с вышивкой.

Луков кивнул.

Актеры стали в исходную позицию.

Повинуясь ассистенту, гармонисты прошли сзади них, от плетня до плетня, пересекая дорогу.

Луков склонился к глазку аппарата, посмотрел, выпрямился, сплюнул под треножник и разочарованно сказал:

— Не то!

Ассистент уже стоял перед ним и ожидал приказаний.

— Еще двоих гармонистов,— сказал Луков,— этих не видно... Букашки какие-то, козявки...

— Я не буду снимать,— твердо сказал оператор.— Солнце уйдет.

— Что ж... Отложим на завтра,— грустно согласился Леонид Давидович.

Через минуту уже бережно упаковывали аппарат, прикрывали брезентом осветительные приборы. Взревели машины, увозившие участников съемки. Площадка опустела.

Только Луков, решительно и легко неся свое большое тело, прошел к плетню, из-за которого появлялись гармонисты, и стал там ходить.

Перед ним опять вырос ассистент, обладавший удивительной способностью оказываться на месте в момент, когда он был нужен.

— Восемь! — коротко оказал Луков и, неторопливо волоча ноги, пошел к машине. Он очень устал.

Завтра все повторилось. Светило заходящее солнце. Нацелились на площадку осветительные приборы. Аппарат стоял на указанном месте. Актеры ждали у гримировального столика.

Луков, раздвинув ноги, в боевой позе стоял у аппарата.

— Ну?! — сказал он ассистенту.— Попробуем!

Восемь гармонистов, растягивая мехи инструментов, с готовностью принялись вышагивать через дорогу.

— Быстрее! — сказал Луков. Они убыстрили шаги.

— Нет! — остановил он.— Медленнее. Они играют не марш, а любовную песню.

Гармонисты прошли еще несколько раз, пока не был найден нужный Лукову ритм.

Луков посмотрел в глазок аппарата. Когда он выпрямился, лицо его было черным.

— Двенадцать! — прохрипел он вдруг возникшему перед ним ассистенту.— И немедленно!

Ассистент уже исчерпал все резервы гармонистов поселка. На его лице возникло отчаяние.

— Эти четверо могут не играть,— снизошел Луков.— Нужны только инструменты и люди.

Ассистент вскочил в машину и умчался.

У актрисы дрожали губы, когда она, в который раз, поправляла растаявший грим.

Ассистент оправдал свою репутацию и сделал невероятное. Через полчаса перед Луковым стояли, переминаясь с ноги на ногу, еще четверо гармонистов.

— Один играет! — сообщил он Лукову гордо. Луков кивнул и нетерпеливо сказал:

— Пусть пройдут.

Четверо новичков последовали за уже опытными актерами, проходившими вчера от плетня до плетня.

Оператор смотрел в глазок аппарата. Луков попросил его уступить место.

— Никуда не годится! — заявил он с трагической силой.— Это не гармонисты. Это толпа!

Вдруг его осенило. Он поднял руку, вооруженную палкой:

— А что, если они пойдут на аппарат? Выйдут из-за плетня справа и заполнят всю улицу. Пойдут на аппарат до крупного плана. А?... Здорово получится? А?

И тут Горбатов не выдержал:

Но откуда здесь появятся двенадцать гармонистов? Куда они пойдут? И зачем?

- Я всегда думал, что ты натуралист,— грустно ответил Луков, диагностируя позорное заболевание драматурга.— Мало ли куда идут и зачем! Идут, и все.

— Придется переставлять свет,— сказал оператор.

— Переставляй,— великодушно разрешил Луков.

Это заняло немного времени. Оператор был опытным человеком.

— Репетируем! — скомандовал Луков. Двенадцать рослых гармонистов заполнили

улицу. Они шли на аппарат, молодые, красивые, мощные. Луков просиял:

— Так и будем снимать!

Актеры отошли от гримировального столика и лениво стали в исходную, сотню раз прорепетированную позицию.

— Ну?! — Луков прильнул к глазку аппарата.— Последняя репетиция!

Ассистент махнул рукой. Движение началось.

— Стоп! — закричал Леонид Давидович.— Стоп! Откуда здесь эти? — Он махнул рукой в сторону актеров.— Они мне закрывают гармонистов. Убрать!

Даже привыкшие ко всему помощники и ассистенты заколебались.

Даже оператор, который не любил вмешиваться в действия режиссера и полагал, что его дело снимать, попытался остановить Лукова.

— Леня! — сказал он.— Но ведь это их любовная сцена!

— Они мне мешают! — тонким голосом сказал Луков и повторил басом:

— Убрать!

Взбешенный Горбатов бросился к режиссеру. Но Луков недвусмысленно повернулся к нему спиной.

Съемка прошла без сучка, без задоринки. Гармонисты лихо прошли на аппарат, заполнив всю улицу.

Размазывая по лицу растаявший грим, плакала актриса.

...В гостинице Луков позвал Горбатова ужинать. Но того не оказалось на месте. Он уехал.

Прошло несколько месяцев. Как оказалось, после возвращения из экспедиции Луков звонил Горбатову много раз. Просил приехать на съемки. Просил проверить диалоги актеров. Просил посмотреть материал картины.

Горбатов или не подходил к телефону или отвечал на все просьбы и предложения Лукова коротким: «Нет! Не хочу!»

Наступил день сдачи картины. Зная о моих хороших отношениях с Борисом Леонтьевичем, Луков попросил меня о помощи.

— Если Борис не приедет, мне конец! — А в телефонной мембране звучали слезы.— Картина рискованная, могут не принять. X (он назвал имя начальника) меня терпеть не может. А присутствие Горбатова заставит его быть сдержанным...

Я передал Горбатову содержание нашего телефонного разговора.

— Нет! — сказал он по привычке.

Я нажал на его сентиментальную отзывчивость. Сказал, что Луков хороший, честный, талантливый человек. Напомнил, что Луков из Донбасса. Напомнил, что Горбатову до съемки дурацкой сцены с гармонистами нравилось то, что делает Луков. Еще раз упомянул о Донбассе и еще раз...

На просмотр мы приехали вместе с Горбатовым.

Казалось, Луков преодолел земное притяжение, так быстро он ринулся к Горбатову. Но Борис Леонтьевич так посмотрел на него через выпуклые стекла больших очков, что тот отскочил.

Потом начался просмотр. Поначалу все шло хорошо.

Я посмотрел на Горбатова. Он сидел недвижимо, как китайский божок, но на его лице вдруг возникла улыбка. Потом улыбка исчезла. На экране, в полутьме, носители улица донбасского поселка. Звуки гармоний. В глубине улицы появились двенадцать гармонистов. Они шли на аппарат.

Горбатов дернулся. Мне показалось, что он хочет встать и уйти. Но он удержался.

На экране появилось окно, а в окне героиня. За окном, в палисаднике, стоял герой.

Он сказал только одну фразу:

— Не любить?.. Как же мне жить?

Она промолчала, величавая и недоступная.

Где-то играли гармони. Все двенадцать.

По экрану прошли гармонисты. В кино это называется перебивкой.

Опять покапали окно. Героиня стояла, недоступная и величавая.

— Хорошо играют,— задумчиво сказала она. Горбатов дернулся. Он этого не писал. Шла отсебятина Лукова.

На экране герой махнул рукой и отошел от окна.

— Вот дурень! — ласково сказала героиня. Герой обернулся в недоумении.

По экрану опять прошли двенадцать гармонистов, куда и зачем, неизвестно. Это опять была перебивка.

Потом, перегнувшись из окна, героиня обнимала героя.

Во время официального просмотра не принято выражать свои чувства, но в зале зааплодировали.

— Нет, с ним невозможно работать,— оказал Горбатов, удовлетворенно снимая очки.

Через три часа они сидели в ресторане «Националь» и говорили о новой совместной работе.

М.Ю. Блейман

«Советский экран» № 5, март 1975 года