Публикация и вступительная статья Анатолия Латышева
И. В. Сталин
31 января 1945 года Александр Петрович Довженко записал в дневнике: «Сегодня годовщина моей смерти. Тридцать первого января 1944 года я был привезен в Кремль. Там меня разрубили на куски, и окровавленные части моей души разбросали на позор и отдали на поругание на всех сборищах. Все, что было злого, недоброго, мстительного, все топтало и поганило меня. Я держался год и пал. Мое сердце не выдержало тяжести неправды и зла. Я родился и жил для добра и любви. Меня убили ненависть и зло великих как раз в момент их малости».
Из других свидетельств режиссера мы знаем, что он был вызван на заседание Политбюро ЦК ВКП(б), где И. В. Сталин предъявил тяжелейшие политические обвинения сценарию «Украина в огне», который Довженко написал в 1943 году. Текст выступления «лучшего друга советских кинематографистов» на этом заседании не был известен. Между тем существует стенограмма, которая впервые публикуется ниже.
У нее есть предыстория, которую я кратко изложу, ибо она имеет существенное значение для понимания взаимоотношений Сталина и Довженко на протяжении ряда лет и судьбы сценария «Украина в огне».
Начиная с середины 30-х годов Сталин не только определял стратегию развития советского кино, но и давал четкие приказы почти по каждому выпускаемому на экран фильму (чаще всего — на стадии сценария). Поражает пример, приводившийся мною ранее на страницах «Искусства кино».
1940 год. Не предгрозовой, как пишут зачастую историки, а самый что ни на есть грозовой. Гитлеровская армия оккупирует Голландию и Бельгию, Данию и Норвегию, занимает Париж. Части Красной Армии вступают в Эстонию и Латвию, Литву и Бессарабию. Только завершилась советско-финская кампания, показавшая слабость вооруженных сил Советского Союза — еще бы, ведь сталинскими палачами истреблен почти весь их командный состав! И вот в 1940 году «вождь прогрессивного человечества» не пишет ни одной строчки, не выступает ни с одной речью или докладом. Во всяком случае, составители 14-го тома Собрания сочинений Сталина не смогли найти ни одного его документа, кроме разгромной речи Сталина о фильме «Закон жизни», опубликованной мною в «Советском экране», и кроме писем вождя руководителю кинематографического ведомства И. Г. Большакову— о сценариях «Александр Суворов», «Георгий Саакадзе». (Они будут опубликованы в «Искусстве кино», как и записка Сталина Большакову о сценарии «Иван Грозный» и письмо Сталина за подписью «Группа товарищей» о романе В. Лациса «К новому берегу», и войдут в мою книгу «Сталин дал приказ...», подготовленную для издательства «Искусство».)
В 20-е годы Сталин относился к Довженко благосклонно. Он положительно оценил «Арсенал» в беседе после просмотра фильма на Пленуме ЦК ВКП(б) в ноябре 1928 года: «Настоящая революционная романтика».
Произошло это в обстановке, о которой Довженко писал в автобиографии: «Результаты появления «Арсенала» были для меня если и не неожиданными, то все же тяжелыми. Фильм был принят и понят и народом и партией, [но] его не приняла писательская общественность... Фильм был обруган в прессе, я был в течение ряда лет бойкотирован, и руководство стало относиться ко мне долгое время с непонятной мне прохладной сдержанностью. Во всяком случае, писательская делегация, ездившая в Москву с протестом и требованием снятия фильма с экрана, руководством порицаема не была...».
Еще большие треволнения Довженко пришлось испытать после выхода на экран в 1930 году «Земли». Критика буквально обрушилась на режиссера-новатора. «Недостатки Довженко кроются в том, что он не овладел еще пролетарским мировоззрением»,— писали о фильме А. Фадеев, В. Киршон и В. Сутырин. В стихотворном фельетоне «Философы» Демьян Бедный назвал «Землю» «контрреволюционной, похабной» картиной.
Однако санкций «свыше» не последовало. Официальные инстанции о «Земле» не высказывались.
В 1932 году вышел «Иван». Вновь обратимся к автобиографии Довженко: «Работать над «Иваном» мне было трудно, потому что тяжесть фельетона Бедного продолжала давить меня со всей силой. Фильм был укорочен, считался полузапретным, я был зачислен в лагерь биологистов, пантеистов, переверзинцев, спинозистов — сомнительных попутчиков, которых можно лишь терпеть. [...] Фильм получился все же сыроватым. Руководство приняло его плохо. «Коммунист» (Таран) поместил нехорошую угрожающую статью, наркомпрос Скрыпник написал статью, обвиняя меня в фашизме, и я сбежал из Харькова в Москву, чтобы больше не жить в украинской обстановке, не быть одиозной фигурой и не мучиться от разных случайностей...»
И здесь, в Москве, начав разработку сценария «Аэроград», Довженко принимает важное решение — обратиться к Сталину с письмом. «Мне было трудно,— писал он два года спустя в статье «Учитель и друг художника». Я подумал: один раз в трудную минуту моей жизни я уже обращался письменно к товарищу Сталину, и он спас мне творческую жизнь и обеспечил дальнейшее творчество, несомненно, он поможет мне и теперь. И я не ошибся. Товарищ Сталин принял меня ровно через двадцать два часа после того, как письмо было опущено в почтовый ящик.
Товарищ Сталин так тепло и хорошо, по-отечески представил меня товарищам Молотову, Ворошилову и Кирову, что мне показалось, будто он уже давно и хорошо меня знает. [...]
Товарищи Сталин, Ворошилов, Молотов и Киров внимательно прослушали сценарий «Аэроград». Товарищ Сталин сделал ряд указаний и разъяснений. Из его замечаний я понял, что его интересует не только содержание сценария, но и профессиональная, производственная сторона дела. Расспрашивая меня о Дальнем Востоке, товарищ Сталин спросил, могу ли я показать на карте место, где я бы построил город, если бы был не режиссером, а строителем». Довженко ответил, что может, и Сталин повел его в кабинет, увешанный картами.
«Я показал место,— продолжал Довженко,— и объяснил, почему я так думаю. Эта конкретная мысль выросла у меня на основе изучения перспектив, как я их себе представлял. Мне до сих пор радостно вспомнить, что Иосиф Виссарионович меня об этом спросил. Я усмотрел в этом его уважение к новой роли советского художника. Я ушел от товарища Сталина с просветленной головой и с его пожеланием успеха и обещанием помощи».
Через несколько месяцев Сталин вновь пригласил Довженко к себе. «Товарищ Сталин,— вспоминал режиссер,— стал очень внимательно расспрашивать о работе над «Аэроградом», о творческом самочувствии, о том, достаточно ли мне помогает Управление воздушными силами для съемки аэропланов. Одним словом, я почувствовал, что любая помощь для окончания фильма мне обеспечена». По свидетельству Довженко, съемки картины благополучно были завершены, и «Иосифу Виссарионовичу понравился фильм «Аэроград». «Только старик партизан говорит у вас слишком сложным языком, речь таежника ведь проще,— сказал он».
Начало 1935 года оказалось для Довженко поистине «звездным часом». С 8 по 13 января в Москве проходило Всесоюзное творческое совещание работников советской кинематографии, посвященное ее 15-летию. Ответственными за организацию и проведение этого совещания были Довженко и Эйзенштейн. В большой речи Довженко подчеркивал: художники СССР создают искусство, которое основывается на «да», на утверждении: «поднимаю, вдохновляю, учу». Совещанием приветствуется «идеологическая диктатура» партии и государства.
10 января в газете «Вечерняя Москва» публикуется статья Довженко «Делать больше». На следующий день в «Правде» — официальное сообщение о награждении деятелей кино в связи с 15-летием советской кинематографии. Довженко награждается орденом Ленина. В этом же номере под рубрикой «Человек советского кино» — творческая биография Довженко, а также его статья «Заря великого будущего».
В статье Александра Петровича в «Известиях» «Мы бесконечно богаты» — призыв: «брать великие темы. Побольше великих тем». На следующий день ее перепечатывает киевская «Пролетарская правда». А в газете «Советское искусство» (№ 4) появляется статья Довженко «Мысли художника».
12 января «Правда» под заголовком «Пусть живет и крепнет наша страна» публикует выступление режиссера на посвященном 15-летию советской кинематографии торжественном заседании, которое состоялось накануне в Большом театре.
13 января на организационном заседании Центрального бюро секции творческих работников ЦК профсоюза кинематографистов Довженко избирается одним из шестнадцати секретарей бюро. В эти же дни на юбилейном вечере в кинотеатре «Ударник» Довженко в ответ на приветствие курсов переподготовки политкомсостава зачитывает рапорт наркому обороны Ворошилову по поводу создания фильма «Летчики».
А 27 февраля 1935 года на заседании Президиума ЦИК СССР при вручении Калининым ордена Ленина Александру Довженко Сталин бросает реплику: «За ним долг — «украинский Чапаев».
Как известно, за полтора месяца до этого в своем приветствии кинематографистам по случаю 15-летия советского кино Сталин поставил перед ними задачу — создание «новых фильмов, прославляющих, подобно «Чапаеву», величие исторических дел борьбы за власть рабочих и крестьян Советского Союза, мобилизующих на выполнение новых задач и напоминающих как о достижениях, так и о трудностях социалистической стройки»10.
«Товарищ Сталин предложил мне просмотреть новый экземпляр «Чапаева»,— свидетельствовал «по горячим следам» Довженко.— Несомненно, он просматривал свой любимый фильм не в первый раз, но полноценность и теплота его эмоций, восприятия фильма казались неослабленными. Некоторые реплики он произносил вслух, и мне казалось, что он делал это для меня. Он как бы учил меня понимать фильм по-своему, как бы раскрывал передо мною процесс своего восприятия. Из этого просмотра я вынес очень много ценного и дорогого для себя в творческом плане».
О том, как Сталин непосредственно влиял на создание фильма «Щорс», Довженко рассказал в статье «Создадим украинского «Чапаева». По словам Довженко, Сталин отметил при очередной встрече: «Когда я говорил вам в прошлый раз о «Щорсе», я это сказал в плане совета. Я просто думал о том, что вы примерно будете делать на Украине. Но ни мои слова, ни газетные статьи ни к чему вас не обязывают. Вы — человек свободный. Хотите делать «Щорса» — делайте, но если у вас имеются иные планы — делайте другое. Не стесняйтесь. Я вызвал вас для того, чтобы вы это знали». «Среди трудов огромной государственной важности,— писал далее Довженко,— товарищ Сталин нашел время вспомнить о художнике, проверить его душевное состояние, снять с него чувство хотя бы воображаемой несвободы и предоставить ему полную свободу выбора».
Довженко сказал Сталину, что будет ставить именно «Щорса» и, как писали комментаторы в предвоенные годы, «Иосиф Виссарионович развил перед художником целый ряд ценнейших мыслей, которые не могли не превратиться в руководящие идеи будущего фильма».
«С совершенной ясностью,— свидетельствовал Довженко,— он раскрыл мне различие между Щорсом и Чапаевым, разницу в обстановке, в которой сражались оба героя, и, следовательно, особенности творческих задач, стоящих при осуществлении фильма о Щорсе. Фильм о Щорсе, по существу говоря, мне представляется как фильм о восставшем украинском народе, о его победоносной борьбе с украинской контрреволюцией и немецко-польскими оккупантами за свое социальное и национальное вызволение,— говорил товарищ Сталин,— показывая Щорса и его героев-соратников, нужно показать украинский народ, особенности его национального характера, его юмор, его прекрасные песни и танцы».
В «Харьковском рабочем» Довженко рассказал о встрече со Сталиным. В ней приняли участие Калинин и секретари ЦК КП(б) Украины Косиор и Постышев.
«Товарищ Сталин просто, тепло и задушевно говорил со мной про работу над фильмом о Щорсе. Он дал серию ценных и важных указаний... Особо Сталин указал на необходимость использовать в фильме богатый материал народных песен. Он сказал о народных песнях, записанных уже на граммофонные пластинки.
— Вы слушали эти пластинки? — спросил меня Сталин.
— Нет, не слушал, у меня нет патефона.
Через час после того, как я вернулся от Сталина, мне домой принесли патефон...».
Фильм «Щорс» вышел на экраны в 1939 году, в 1941-м режиссер получил за него Сталинскую премию первой степени.
И еще один факт. На следующий день после публикации в газете «Красная звезда» рассказа Довженко «Ночь перед боем», 3 августа 1942 года в редакцию позвонил секретарь ЦК ВКП(б) и сказал: «Передайте Довженко благодарность Сталина за рассказ. Он сказал народу, армии то, что теперь крайне необходимо было сказать».
В 1943 году Довженко завершает документальную ленту «Битва за нашу Советскую Украину». И в течение лета пишет киноповесть «Украина в огне». Запись в дневнике от 28 июля 1943 года: «Читал сценарий Н [иките] С [ерге-евичу] (Хрущеву.— А. Л.) до двух часов ночи в с. Померках. После чтения была довольно долгая и приятная беседа. Н [иките] С [ергеевичу] сценарий «Украина в огне» очень понравился, и он высказал мнение о необходимости напечатания его отдельной книгой. На русском и украинском языках. Пускай читают. Пускай знают, что не так все просто».
И следующая запись от 5 ноября 1943 года: «Позавчера был у Н. (Хрущева.— А. Л.). Он принял меня радушно и приветливо... Он благодарил и поздравлял меня по поводу «Битвы...», очень понравившейся Правительству и Политбюро».
[...] Говорили об «Украине в огне». Я рассказал ему, что ее боятся печатать из-за того, что в ней есть критические места. Как блюстители партийного целомудрия, чистоплюи и перевыполнители заданий боятся, чтобы не взбаламутил я народ своими критическими высказываниями. Он дал мне согласие на то, чтобы напечатать «Украину в огне» всю целиком и немедленно».
Парадокс заключался в том, что Довженко при написании киноповести вполне мог в какой-то мере вдохновляться сталинскими идеями и указаниями, высказанными за восемь лет до этого. «Я имел счастье разговаривать с И. В. Сталиным о разных проблемах советского кино и особенно об украинской кинематографии,— писал он в 1935 году.— Товарищ Сталин указывал мне на необходимость использования в кино такого благодарного материала, как быт украинского народа, его фольклор, его песни, танцы, особенно прекрасный украинский юмор. Богатая событиями история революции и гражданской войны на Украине ждет еще своей разработки в искусстве. Сколько интереснейшего материала для создания большого и значительного произведения на этом материале, сколько героических фигур».
В четвертом томе Собрания сочинений режиссера имеется «Краткая хронологическая канва жизни и творчества А. Довженко».
Год 1943-й завершается мажорным сообщением: «Ноябрь, 6. Занесение Довженко в книгу почета студии «Мосфильм». Награждение орденом Красного Знамени».
Год 1944-й начинается с минорной ноты: «Февраль, 28. Освобождение от должности художественного руководителя Киевской киностудии и назначение режиссером «Мосфильма».
Две следующие друг за другом даты. Как будто между этими датами ничего не произошло.
А на самом деле в эти месяцы — какой сгусток событий! Запись в дневнике Довженко от 26 ноября 1943 года. В этот день режиссер впервые узнал страшную весть — у Сталина вызвала сильный гнев киноповесть «Украина в огне».
«Сегодня я снова в Москве. Привез из Киева старенькую свою мать. Сегодня же узнал от Большакова и тяжкую новость: моя повесть «Украина в огне» не понравилась Сталину, и он запретил ее для печати и для постановки. Что делать, еще не знаю. Тяжко на душе и тоскливо. И не потому тяжко, что пропало впустую больше года работы, и не потому, что возрадуются враги и мелкие чиновники испугаются меня и станут презирать. Мне тяжко от знания, что «Украина в огне» — это правда. Прикрытая и запертая моя правда про народ и его беду.
Значит, никому, выходит, она не нужна, и ничто, видимо, не надобно, кроме панегирика».
Запись в дневнике А. Довженко от 28 ноября 1943 года: «Запрещение «Украины в огне» сильно удручило меня. Хожу мрачный и места себе не нахожу. И все-таки думаю: пусть она запрещена. Бог с ними, она все равно написана. Слово произнесено. Я знаю хорошо, насколько пошатнется хорошее ко мне отношение сверху. Возможно, я еще и поплачусь как-то за это. Но я верю, что, несмотря ни на что, невзирая на гражданскую смерть, «Украина в огне» прочитана и будет на Украине именно из-за этого загублена не одна сотня людей. Я верю в это, и ничто не собьет меня с этой веры.
Я написал рассказ честно, как оно есть и как я вижу жизнь и страдания моего народа. Я знаю: меня будут обвинять в национализме, в христианизме и всепрощенчестве, будут судить за игнорирование классовой борьбы и ревизию в воспитании молодежи, которая сейчас героически сражается на всех грозных исторических фронтах,— но не это лежит в основе произведения, не в этом дело. А речь о сожалении — плохо, что сдали мы Гитлерюге проклятому свою Украину и освобождаем ее людей плохо. Мы, освободители, все до одного давно уже забыли, что мы немного виноваты перед освобожденными, а мы считаем их второсортными, нечистыми, виновными перед нами, дезертиро-окруженно-приспособленцами.
Мы славные воины, но у нас не хватило объективной человеческой доброты к этим людям. В этом рассказе я как-то полусознательно, то есть совершенно органично, заступился за народ свой, несущий тяжкие потери в войне. Кому же, как не мне, сказать слово в защиту, когда такая большая угроза нависла над несчастной моей землей. Украину знает лишь тот, кто был на ней, на ее пожарах сегодня, а не по газетам или салютам отсчитывает ее победы, втыкая бумажные флажки в мертвую географическую карту. Грустно мне».
Александр Петрович как в воду глядел.
Вот что сказал «Великий учитель» 31 января 1944 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б).
Тов. Довженко написал киноповесть под названием «Украина в огне».
В этой киноповести, мягко выражаясь, ревизуется ленинизм, ревизуется политика нашей партии по основным, коренным вопросам. Киноповесть Довженко, содержащая грубейшие ошибки антиленинского характера,— это откровенный выпад против политики партии.
Что это действительно так, в этом может убедиться всякий, кто прочтет повесть Довженко «Украина в огне».
Довженко предпослал своей киноповести небольшое, но весьма показательное предисловие. В этом предисловии имеются такие строки:
«Если в силу остроты моих переживаний, сомнений или заблуждений сердца какие-либо суждения мои окажутся несвоевременными, или слишком горькими, или недостаточно уравновешенными другими суждениями, то это, возможно, так и есть».
Нетрудно видеть, с какой целью написано это предисловие. Как видно, Довженко прекрасно понимает, что в его киноповести с политической точки зрения далеко не все благополучно. Очевидно, что этой никчемной отговоркой он пытается застраховать себя на тот случай, если его ревизионистское, националистическое произведение будет разоблачено.
Прежде всего весьма странно то, что в киноповести Довженко «Украина в огне», которая должна была бы показать полное торжество ленинизма, под знаменем которого Красная Армия успешно освобождает ныне Украину от немецких захватчиков, нет ни одного слона о нашем учителе великом Ленине. И это не случайно.
Не случайно это потому, что Довженко ревизует политику и критикует работу партии по разгрому классовых врагов советского народа. А как известно, эта работа была проведена партией в духе ленинизма, в полном согласии с бессмертным учением Ленина. Герой киноповести Довженко Запорожец говорит партизанам, собирающимся судить его за работу старостой при немцах:
«Попривыкали к классовой борьбе, как пьяницы к самогону! Ой, приведет она нас к погибели! Убивайте, прошу вас. Убивайте, ну! Доставьте радость полковнику Краузу. Соблюдайте чистоту линии!»
«Стараемся перехитрить друг друга, да все железною метлою, да каленым железом, да выкорчевываем все один другого на смех и глум врагам. Лишь бы линия была чиста, хоть и земля пуста! Ну, потешьте немцев, перевыполняйте задачу нашего самогубства!
— Бейте его, гада!
— Помолчи, дурка! ...Я не знаю сегодня классовой борьбы и знать не хочу. Я знаю отечество! Народ гибнет! Я раб немецких рабочих и крестьян! — грозно закричал вдруг Запорожец.— И дочь моя рабыня! Стреляй, классовая чистеха! Ну, чего ж ты стал?»
Итак, Довженко выступает здесь против классовой борьбы, он пытается опорочить политику и всю практическую деятельность партии по ликвидации кулачества как класса. Довженко позволяет себе глумиться над такими священными для каждого коммуниста и подлинно советского человека понятиями, как классовая борьба против эксплуататоров и чистота линии партии.
Довженко невдомек та простая и очевидная для всех советских людей истина, что без ликвидации эксплуататорских классов в нашей стране наш народ, наша армия, наше государство не были бы столь могущественны, боеспособны и едины, каким оказались они в нынешней тяжелой войне против германских империалистов. Довженко не понимает того, что нынешняя Отечественная война есть также война классовая, ибо самые разбойнические и хищнические империалисты напали на нашу социалистическую страну с целью ее покорения, уничтожения советского строя, порабощения и истребления нашего народа. Именно это, а не какое-либо другое обстоятельство привело к тому, что остатки разбитых эксплуататорских классов, враждебных рабочим и крестьянам, в ходе войны оказались в одном лагере с нашим лютым врагом — немецкими захватчиками. Кому-кому, а Довженко должны быть известны факты выступлений петлюровцев и других украинских националистов на стороне немецких захватчиков против украинского и всего советского народа. Эти подлые изменники родины, предатели советского народа не отстают от гитлеровцев, убивая наших детей, женщин, стариков, разоряя наши города и села. Они целиком перешли на сторону немецких злодеев, стали палачами украинского народа и активно борются против советской власти, против нашей Красной Армии. Если бы Довженко задался целью написать правдивое произведение,— он должен был бы в своей киноповести заклеймить этих изменников. Но Довженко, видимо, не в ладах с правдой. Иначе как понять, что Довженко в своей киноповести не разоблачил этих презренных предателей украинского народа? Они отсутствуют в киноповести Довженко, как будто не существуют. У Довженко не хватило духа, не нашлось слов, чтобы пригвоздить их к позорному столбу.
Довженко осмеливается, далее, критиковать политику и практические мероприятия большевистской партии и советского правительства, направленные на подготовку советского народа, Красной Армии и нашего государства к нынешней войне.
В киноповести Довженко колхозник Куприян Хуторной, обращаясь к своим сыновьям-дезертирам, говорит:
«— Царя защищал, не бежал! Кому ты присягал? — обернулся он к Павлу.
— Теперь бога нет! — крикнул один дезертир.
— Брешете, есть! Отечество!
— Так про это же разговор не был. Обучали классам. Опять же все побежали,— оправдывался Павло.
— Не пущу! Я царя защищал, не отступал, а вы свою власть отстоять не можете.
— Броня тонка, тато!»
«Броня тонка» — это выражение повторяется в киноповести Довженко несколько раз. Оно — это выражение — придумано Довженко для того, чтобы сказать: «Советское государство не подготовилось к войне, и советский народ оказался безоружным».
Довженко не понимает той простой и очевидной истины, что немецкие империалисты, поставившие своей целью захватить чужие земли и поработить другие народы,— исподволь, задолго до войны, всесторонне подготовляли свое хозяйство и армию к захватнической войне, перевели всю свою промышленность на военные рельсы за несколько лет до начала войны. Наше социалистическое государство не готовилось и не могло готовиться к захвату чужих земель, к покорению других народов, не готовилось и не могло готовиться к захватнической войне. Надо же уметь видеть эту разницу, и при честном отношении к делу ее нетрудно увидеть.
Однако советское государство вовсе не оказалось безоружным перед неожиданным и вероломным нападением гитлеровской Германии. Это объясняется тем, что и здесь мы следовали заветам Ленина, который предупреждал нашу партию, наш народ, что рано или поздно империалистические государства нападут на нашу социалистическую страну и что поэтому мы должны быть готовы к серьезной войне за сохранение свободы и независимости нашего отечества. И мы к такой оборонительной войне готовились. Понятно, что, готовясь к этой оборонительной войне, мы не могли подготовиться к ней так и в такой мере, как и в какой мере подготовилась к ней гитлеровская Германия, строившая свою армию и промышленность в расчете на завоевание всех европейских, да и не только европейских, государств. Развивая вооруженные силы нашего государства и народное хозяйство, наша партия, советское правительство были настолько дальновидными, что сумели подготовить советское государство, советских людей к тому, чтобы в первый период войны выдержать один на один всю силу ударов военной машины германского империализма, остановить наступление многомиллионной, хорошо вооруженной захватнической армии врага, а затем, мобилизовав силы народа и перестроив хозяйство на военный лад, успешно бить оккупантов и гнать их с нашей земли.
Уроки Отечественной войны, которая идет уже более двух с половиной лет, говорят о том, что из всех народов, не ставящих себе захватнических целей, наша страна, наш народ оказались наиболее подготовленными к войне против германского империализма даже по сравнению с такими мощными государствами, как Англия и Соединенные Штаты Америки. Такова правда. Если бы Довженко ставил своей целью писать правдивое произведение, он должен был бы об этом сказать в своей киноповести. Но Довженко, оказывается, не в ладах с правдой.
Ленин, далее, предупреждал нас, что Советская республика должна быть готова к тому, что на нее нападет блок империалистических государств. Ленин как вождь и учитель партии, как мудрый человек нашего народа и знаток законов развития общества и взаимоотношений государств готовил партию и страну к наиболее худшему и тяжелому варианту будущих отношений нашего государства с другими странами во время войны.
В результате сложившихся исторических обстоятельств и, разумеется, прежде всего в результате правильной политики партии и правительства нам удалось вовремя сорвать намечавшийся военный блок империалистических государств, направленный против СССР, нейтрализовать в нынешней войне Японию, Турцию, Болгарию, а такие государства, как Англия и Соединенные Штаты Америки, оказались не во враждебном нам лагере, как это, могло случиться, а выступают ныне вместе с нами в военном союзе против германского империализма. Известно, что германский империализм — самый разбойничий, коварный, террористический, худший вид империализма. Капиталисты Англии и Соединенных Штатов Америки увидели в разбойничьем грабительском характере германского империализма явную и большую опасность для своих стран. Это обстоятельство правильно учла наша партия и своей умелой внешней политикой обеспечила создание мощного антигитлеровского блока государств. Англия и США стали в один лагерь с нами против немцев. Таким образом, ленинская политика нашей партии и здесь восторжествовала.
Если бы Довженко захотел написать правду, он должен был бы написать и об этом. Но правда, к сожалению, не является особенностью творчества Довженко. Поэтому он предпочитает скрыть эту правду, более того,— он предпочитает критиковать политику нашей партии и нашего правительства.
В своей киноповести Довженко критикует политику партии в области колхозного строительства. Он изображает дело так, будто бы колхозный строй убил в людях человеческое достоинство и чувство национальной гордости, ослабил силу и стойкость советского народа. В киноповести Довженко колхозница Христя, ставшая наложницей итальянского офицера, говорит перед партизанским судом:
«Я знаю, что мне не выйти отсюда живой. Что-то мне здесь,— она прижала руку к сердцу,— говорит, что пришла моя смерть, что совершила я что-то запретное, злое и незаконное, что нет у меня ни этой, что вы говорили, национальной гордости, ни чести, ни достоинства. Так скажите мне хоть перед смертью, почему этого нет у меня? А где же оно, людоньки! Род же наш честный... Почему я выросла негордая, недостойная и негодная. Почему в нашем районе до войны вы измеряли девичью нашу добродетель главным образом на трудодни и на центнеры? Националистка я? Какая?»
Здесь Довженко отрицает ту простую и очевидную истину, что колхозный строй укрепил советское государство как экономически, так и морально-политически, что без колхозов мы не могли бы успешно вести войну. Представьте себе, что у нас в деревне сохранился кулак, а колхозы отсутствуют. Каждому понятно, что хлеб и сельскохозяйственное сырье для промышленности в значительной мере находились бы у кулака. Он диктовал бы нам любые спекулятивные цены на продукты и сырье и оставил бы армию и рабочие центры без хлеба, без продовольствия. Кулак постарался бы задушить народ голодом и ударил бы советскую власть в спину. И если всего этого не случилось, то только потому, что кулаков, к которым, видимо, Довженко испытывает такое сильное тяготение, мы ликвидировали как класс и успешно построили колхозы.
Довженко не понимает и не хочет понять, что только колхозы по-настоящему раскрепостили советскую женщину. Советская женщина почувствовала себя настоящей хозяйкой, свободным, полноправным гражданином социалистического государства только благодаря колхозам. Трудодень, над которым измывается Довженко, позволил женщине стать настоящим человеком. Благодаря трудодню колхозница перестала быть экономически зависимой от семьи, от мужа. Зарабатывая большое количество трудодней, колхозница стала экономически самостоятельным человеком. Это и есть настоящая эмансипация женщины, а не болтовня об эмансипации, которой столь усердно занимались и занимаются буржуазные политики.
Далее, националистическая пелена настолько застлала сознание Довженко, что он перестал видеть ту для всех очевидную огромную воспитательную работу, которую проделала наша партия в народе по развитию его политического самосознания и повышению его культуры. Только человек, рассматривающий с предвзятых, антиленинских позиций великую созидательную, прогрессивную работу нашей партии и нашего государства, может не заметить того огромного роста сплоченности, политической активности, сознания и культурности советского народа, который стал возможным на почве наших общих успехов.
Довженко пишет:
«Привыкшие к типичной безответственности, не ведающие торжественности запрета и призыва, вялые натуры их не поднялись к высотам понимания хода истории, призывающей их к гигантскому бою, к необычайному. И никто не стал им в пример — ни славные прадеды истории их, великие воины, ибо не знали они истории,— ни близкие, родные герои революции, ибо не умели чтить их память в селе. Среди первых ударов судьбы потеряли они присягу свою, так как слово «священная» не говорило им почти ничего. Они были духовно безоружными, наивными и близорукими». Словами врага, немецкого офицера Довженко так оценивает советский народ:
«У этого народа есть ничем и никогда не прикрытая ахиллесова пята. Эти люди абсолютно лишены умения прощать друг другу разногласия даже во Имя интересов общих, высоких. У них нет государственного инстинкта... Ты знаешь, они не изучают историю. Удивительно. Они уже двадцать пять лет живут негативными лозунгами отрицания бога, собственности, семьи, дружбы! У них от слова нация осталось только прилагательное.
У них нет вечных истин. Поэтому среди них так много изменников... Вот ключ к ларцу, где спрятана их гибель. Нам незачем уничтожать их всех. Ты знаешь, если мы с тобой будем умны, они сами уничтожат друг друга». А затем Довженко немало потрудился в своей киноповести, чтобы доказать и подтвердить правильность этой оценки.
Как мог Довженко докатиться до такой чудовищной клеветы на советский народ? Критикуя работу нашей партии и правительства по воспитанию народа, Довженко не останавливается перед извращением истории Украины с целью оклеветать национальную политику советской власти.
В киноповести Довженко украинские крестьяне, запряженные немцами в ярмо, говорят между собой:
«— Да, когда-то в истории, говорят, тоже запрягали нашего брата не раз.
— Кто?
— Богдан Хмельницкий!
— О, большой злодюга был! В музее в Чернигове сабля его висела перед войной. Там надпись большая написана: «Сабля известного палача украинского народа Богдана Хмельницкого, который, Богдан, придушил народную революцию в тысяча шестьсот каком-то там году». Там сабля под стеклом, а двенадцать его портретов в подвале заперты. Никому не показывали. Говорили, что портреты те туман наводят на людей! О!»
Герой киноповести Запорожец говорит:
«Плохие мы были историки? Прощать не умели друг другу? Национальная гордость не блистала в наших книгах классовой борьбы?»
Стоит ли говорить о том, что все это есть наглая издевка над правдой. Для всех очевидно, что именно советская власть и большевистская партия свято хранят исторические традиции и богатое культурное наследство украинского народа и всех народов СССР и высоко подняли их национальное самосознание.
Клевещет Довженко и на наш партийный, советский актив и командные кадры Красной Армии, изображая их карьеристами, шкурниками и тупыми людьми, оторванными от народа.
Довженко пишет о наших кадрах:
«Много среди них было и никчемных людей, лишенных понимания народной трагедии. Недоразвитость обычных человеческих отношений, скука формализма, ведомственное безразличие или просто отсутствие человеческого воображения и тупой эгоизм проносили их мимо раненых на государственных резиновых колесах.
— Товарищи, пожалейте!..— просили раненые.
— Стой, застрелю! — кричал раненый Роман Запорожец.— Стой!
— Ах, что ж оно делается? Скажи мне, почему мы такие поганые? — плакался раненый юноша с перебитой ногой.— Товарищ командир, программа какая! Самая высшая в мире. А мы вот какие, гляньте! Подвезите раненых, растуды вашу мать, нехай! — заплакал.
Пролетали машины, как осенний лист».
О командных кадрах Красной Армии:
« А у нас, тату, генерал пропал! Застрелился, бодай его, сыра-земля не приняла! Растерялись мы.
— Идите к полковнику!
— Не знаем, где он. Черт бы его забрал нехай!
— Идите догоняйте.
— Мосты, тату, взорваны. Плавать не умеем».
О советских работниках:
«Он был большим любителем разных секретных бумаг, секретных дел, секретных инструкций, постановлений, решений. Это возвышало его в глазах граждан города и придавало ему долгие годы особую респектабельность. Он засекретил ими свою провинциальную глупость и глубокое равнодушие к человеку. Он был лишен воображения, как и всякий человек с сонным, вялым сердцем. Он привык к своему посту. Ему ни разу не приходило в голову, что, по сути говоря, единственное, что он засекречивал, это была засекреченная таким образом его собственная глупость».
«У него не было любви к людям. Он любил себя и инструкции».
Довженко говорит, что после освобождения захваченной немцами советской земли у нас «...не будет уже, верно, ни учителей, ни техников, ни агрономов. Вытолчет война. Одни только следователи да судьи и останутся. Да здоровые, как медведи, да напрактикованные вернутся!»
Довженко не видит и не хочет видеть той очевидной и простой истины, что наши партийные, советские и военные кадры — плоть от плоти, кровь от крови советского народа, что они стоят в первых рядах борцов против фашистских захватчиков, самоотверженно, героически борются в рядах Красной Армии и в партизанских отрядах. Довженко и здесь не в ладах с правдой. А правда состоит в том, что советский народ доверяет нашим офицерам и генералам, партийным и советским работникам и любит их, ибо они его лучшие люди. В этом, между прочим, один из важных источников силы и незыблемости нашего советского строя.
Довженко в своей киноповести выступает против военной политики советского правительства, клевещет на наши кадры, критикует основы советского строя и колхозы — он критикует также основные положения ленинской теории.
Довженко пишет:
«Всех же учили, чтоб тихие были да смирные... Все добивались трусости. Не бейся, не возражай! Одно было оружие — писание доносов друг на друга, трясця его матери нехай! Да ни бога тебе, ни черта — все течет, все меняется. Вот и потекли. А судьи впереди».
Откуда Довженко набрался такой смелости и нахальства, а может быть, и того, и другого, чтобы говорить подобные вещи? Довженко должен шапку снимать в знак уважения, когда речь идет о ленинизме, о теории нашей партии, а он, как кулацкий подголосок и откровенный националист, позволяет себе делать выпады против нашего мировоззрения, ревизовать его.
Довженко в своей киноповести клевещет на украинский народ. В самом деле, с давних пор известно, и об этом, между прочим, говорит вся русская и украинская литература, насколько чист, поэтичен и благороден характер украинской девушки. А как изобразил Довженко украинскую девушку?
Украинская девушка Олеся обращается с такими словами к встреченному ею на дороге незнакомому танкисту:
«— Слушай,— сказала Олеся,— переночуй со мной. Уже наступает ночь. Если можно, слышишь?
Она поставила ведро и подошла к нему.
— Я дивчина. Я знаю, придут немцы завтра или послезавтра, замучат меня, надругаются надо мной. Я так боюсь этого. Прошу тебя... пусть будешь ты... Переночуй со мной...»
Где Довженко видел на Украине таких девушек? Разве неясно, что это оголтелая клевета на украинский народ, на украинских женщин.
Нетерпимой и неприемлемой для советских людей является откровенно националистическая идеология, явно выраженная в киноповести Довженко. Так, Довженко пишет:
«Помните, на каких бы фронтах мы сегодня ни бились, куда бы ни послал нас Сталин — на север, на юг, на запад, на все четыре стороны света,— мы бьемся за Украину! Вот она дымится перед нами в пожарах, наша мученица, родная земля!» «Мы бьемся за то, чему нет цены в мире,— за Украину!
— За Украину! — тихо вздохнули бойцы.
— За Украину! — за честный украинский народ! За единственный сорокамиллионный народ, не нашедший себе в столетиях Европы человеческой жизни на своей земле. За народ растерзанный, расщепленный! — Кравчина на мгновенье умолк и словно не сказал дальше, а подумал вслух:
— Скажите, можем ли мы, сыны украинского народа, не презирать Европу за все эти столетия?»
Ясно, насколько несостоятельны и неправильны такого рода взгляды. Если бы Довженко хотел сказать правду, он должен был бы сказать: куда ни пошлет вас Советское правительство — на север, на юг, на запад, на восток — помните, что вы бьетесь и отстаиваете вместе со всеми братскими советскими народами, в содружестве с ними наш Советский Союз, нашу общую Родину, ибо отстоять Союз Советских Социалистических Республик значит отстоять и защитить и Советскую Украину. Украина, как самостоятельное государство, сохранится, Окрепнет и будет расцветать только при наличии Советского Союза в целом.
Довженко не в ладах с правдой, поэтому он все поставил с ног на голову. Однако свет клином не сошелся,— то, чего не понимает Довженко, прекрасно понимают трудящиеся Украины. Украинцы героически бьются с врагом на всех участках нашего большого фронта. Они хорошо борются с врагом, и они понимают, что бороться за Советский Союз означает бороться за их родную Украину. Они понимают то, чего не понял Довженко, а именно: все народы Советского Союза борются за Украину. В ходе этой борьбы те области Украины, которые были захвачены врагом в первый период войны, теперь освобождены. Это оказалось возможным благодаря боевому содружеству русских и украинцев, грузин и белорусов, армян и азербайджанцев, казахов и молдаван, туркмен и узбеков,— всех народов Советского Союза.
Если судить о войне по киноповести Довженко, то в Отечественной войне не участвуют представители всех народов СССР, в ней участвуют только украинцы. Значит, и здесь Довженко опять не в ладах с правдой. Его киноповесть является антисоветской, ярким проявлением национализма, узкой национальной ограниченности.
Киноповесть Довженко «Украина в огне» является платформой узкого, ограниченного украинского национализма, враждебного ленинизму, враждебного политике нашей партии и интересам украинского и всего советского народа.
Довженко пытается со своих националистических позиций критиковать и поучать нашу партию. Но откуда у Довженко такие претензии? Что он имеет за душой, чтобы выступать против политики нашей партии, против ленинизма, против интересов всего советского народа? С ним не согласимся мы, не согласится с ним и украинский народ. Стоило бы только напечатать киноповесть Довженко и дать прочесть народу, чтобы все советские люди отвернулись от него, разделали бы Довженко так, что от него осталось бы одно мокрое место. И это потому, что националистическая идеология Довженко рассчитана на ослабление наших сил, на разоружение советских людей, а ленинизм, то есть идеология большевиков, которую позволяет себе критиковать Довженко, рассчитана на дальнейшее упрочение наших позиций в борьбе с врагом, на нашу победу над злейшим врагом всех народов Советского Союза — немецкими империалистами.
Это был страшный удар. Довженко вынес его с достоинством. Не поспешил признать ошибки, не стал угодливо исправлять сценарий. «Отец народов» не услышал от режиссера ни объяснений, ни извинений, ни мольбу о пощаде.
Вскоре Александр Петрович начал работать над «Повестью пламенных лет», куда включил многие куски из «Украины в огне». А 21 февраля 1944 года записал в дневнике: «Сегодня меня исключили из Всеславянского Комитета. Завтра, очевидно, исключат и из Комитета по Сталинским премиям и снимут с [должности] художественного руководителя (Киевской киностудии.— А. Л.). Таким образом, все успокоения моих друзей оказались тщетными. Оргвыводы начинают действовать, петля вокруг шеи затягивается.
Единственное, что меня успокаивает,— моя чистая совесть. Не буржуазный я и не националист. И ничего, кроме добра, счастья и победы, не желал я и русскому народу, и партии, и Сталину. И братство народов считал и считаю своим идеалом. Любовь же к своему народу и страдание его страданиями не может унизить моих взглядов».
В наши дни, читая дневники Александра Довженко, поражаешься: как мог человек такого масштаба (как, впрочем, и многие другие, пострадавшие в годы культа Сталина — например, Генеральный конструктор Сергей Павлович Королев) так искренне почитать палача и тирана, так горевать по поводу его смерти.
Психологию возгорания любви к «вождю-тирану» в условиях тоталитарного режима ярко изобразил Джордж Оруэлл («1984»). Александру Довженко, как, вероятно, и Михаилу Булгакову, в те годы всесильный вождь казался единственным человеком, который мог стать защитой от своры бесталанных начальствующих временщиков и проходимцев. Прозрение пришло к Довженко уже после смерти Сталина. В 1955 году Довженко мрачно признается своему вгиковскому ученику: «Я эти сапоги лизал».
2 февраля 1954 года, ознакомившись с обвинительным заключением суда над еще недавно всесильным главой карательной системы, Александр Довженко записал в дневнике относительно Сталина и Берия: «Правая рука великого на протяжении почти двух десятков лет была рукой мелкого мерзавца, садиста и хама. Вот трагедия! Вот что заводится за высокими непроветриваемыми стенами. Тысячи агентов-дармоедов, расставленных на улицах и везде, где надо и не надо, в течение двадцати лет охраняли предателя Родины, партии... Что это? Кому же теперь клясться в верности? Уже голова седа. И в сердце не утихает боль. Болит мое сердце, болит. Треть столетия клянусь... кому? Будьте вы прокляты, предатели, жестокие авантюристы»
«Искусство кино», 1990 год, № 4