Что же может быть лучше апрельского солнца над Монмартром, непостоянного как младенец, лукавого как девушка из бистро, встающего по утрам в пуху легкого весеннего тумана? Что может быть бесшабашней монмартрской толпы, где каждый чувствует себя победителем жизни, где подруги будущих талантов покроем платьев своих, перелицованых и перешитых, глазами, подведенными неистово, как бы говорят вам, что женщины созданы для уловок и обмана!
А этот воздух, пронзенный теплом, густой, как пиво, поющий о весне, поющий о солнце, о губах любимой и о завоеванной славе.
А ночные прогулки по улицам за вокзалом Монпарнаса, где нищета борется с пороком, улица Гатэ, Ханаан бедноты и человеческих отбросов, мир кабаков, алкоголя и разврата- потное испарение столицы мира. А улица Ванв, пропитанная терпким запахом пищи - за несколько су вы получите здесь все, что тешит аппетит ваш: яйца с берегов Каспийского моря, брюссельскую капусту, зеленый мед, бурое сало, фасоль и треску, похожую на сношенные подошвы, винные ягоды в бочках, масло из лошадиного и бараньего жира.
А любовь Жанны, милой, Жанны, которая бросила мастерскую профессора живописи для того, чтобы помочь Гюставу взобраться на Олимп!
Гюстав был парнем, бравым во всех отношениях; он носил бородку Ван-Дейка; по субботам он напивался так, что монмартрские панели мерещились ему корабельной палубой; он был счастлив; он был мещанин, но почитал себя борцом за революционные идеалы в быту и в искусстве; он был худ, как страус и шумен, как джаз-банд. Он делал обложки для иллюстрированных изданий, насыщая их красками, которых не знает природа, и из десяти обложек издатель, подумав, брал одну. Он любил Жанну. И Жанна любила его. В мансарде их пахло застоявшимся табаком и свежим счастьем.
Загляните за диван в мансарде Гюстава - там лежит, покрываясь пылью, неоконченный эскиз девушки. Два дня назад он украшал пропахшую сыростью стену мансарды, но бечевка оборвалась, и эскиз свалился. Тонкая бечевка так же ненадежна, как и согласие любви.
Как и согласие любви... Тревога вошла в жизнь Гюстава и Жанны со дня, когда мадам Канзас сдала комнатку, соседнюю с мансардой, очень странному и очень угрюмому человеку, назвавшемуся Жюлем Гебль. Это был очень необычный человек. На голой, как яйцо, большой голове его темнели мутные и усталые, не озаряющие лица глаза, которые он то и дело прикрывал веками; движения его были порывисты и неожиданны; он много курил и много кашлял; подошвы его нечищенных ботинок издавали жалостный скрип; поселившись в комнате, он довольствовался лишь своим обществом- Гюстав ночами слышал, как скрипели его бессонные ботинки и шелестела бумага; и еще он слышал, как Жюль Гебль вздыхал, бормоча:
- О, проклятые! О, бессонный изработавшийся мозг!
Два дня Гебль не покидал своей комнаты. На третий день, когда Гюстав ушел продавать свои обложки, Жанна услышала твердый стук в дверь мансарды.
- Войдите,- сказала она, пряча под стол скудные остатки скудного завтрака. Жюль Гебль вошел, сказав машинально «Доброе утро», и посмотрел на Жанну так, как смотрят на непрочитанную газету: с жадностью. Однако, то была жадность совсем иного сорта. Он сел на потертый диванчик - тот, за которым валялся неоконченный эскиз, поднес к горлу дрожащие руки и произнес театрально:
- Бедняжка!
Жанна молчала в испуге. В окно било апрельское солнце, лукавое и неверное, и оно подбодрило Жанну. Она посмотрела в глаза Геблю, которые он, как шторками, прикрыл усталыми своими веками.
- Я живу здесь, - продолжал он с подкупающей искренностью - два дня. Я очень наблюдателен, но вы, мадам, вы мадам, слепы. Я угадал в вас крохотное и глупое дитя. Он недостоин вас.
Жанна молчала.
- Он недостоин вас. Откройте глаза ваши, я доставляю Вам горе, но ведь лучше знать правду, нежели быть обманутой. Не так ли, мадам? Вы можете проверить мою совершенно бескорыстную искренность. Сегодня, в семь часов вечера, он будет в бистро «Черный петух». Он сядет у окна, так что вы сможете следить за ним с улицы. Я могу сопровождать вас. К нему подойдет женщина с рыжими крашеными волосами. Это она. Не плачьте, не плачьте, мадам, поступите так, как вам подскажет ваша совесть!
Гюстав не вернулся до вечера; Жанна сидела на диване и оплакивала свое маленькое сердце, измятое Гюставом; апрельское солнце, скатившись за крыши, померло, сырые сумерки наползли в окна, на улице зажегся фонарь, похожий на бесприютного брошенного человека. Ах, как разрывалось, как мучилось, как плакало сердце! Жанна вспоминала свое детство, и свою юность, и свою жизнь, в которой, оказывается, не было радости, а были только шипы. Она вспоминала свою мать, проклявшую ее за то, что она сошлась с Гюставом. Она была безмерно одинока, как одинок человек в море, на осколке мачты, после кораблекрушения.
Около семи за нею зашел Гебль, и они отправились темными и сырыми переулками, полными беспечного народа к бистро «Черный петух». Горе сделало Жанну маленькой, беспомощной и жалкой. Она не слышала песен, несущихся из открытых дверей кабачков вместе с дымом дрянных сигар и запахом дешевых кухонь. Вся жизнь, весь свет сделались дешевыми и дрянными. И нечем дорожить. «Бодрее, бодрее, малютка»,- говорил Жюль Гебль, пожимая ее вялую руку,
И они дошли до «Черного петуха».
За большой витриной, у столика, сидел Гюстав, расстегнув рубашку и вглядываясь в чад кабачка глазами, полными, как показалось Жанне, счастья. Жанна подумала, что умирает. Она глядела на лицо Гюстава, как на чужое, далекое, ненавистное ей лицо. «Бодрее, бодрее!» - шептал Жюль Гебль.
И к Гюставу подошла женщина с рыжыми волосами, в наглой оранжево-красной шали, с мерзкою улыбкой своих накрашенных губ.
- Довольно,- сказала Жанна,- отведите меня домой!
Жанна заперлась в своей мансарде на ключ. Через час вернулся Гюстав и с шумной беспечностью постучал в дверь. Ответом было молчание. Он недоуменно пропел куплет и закурил папиросу. Когда огонь папиросы погас, он снова постучал и снова пропел куплет. Затем он постучал в комнату Гебля. Дверь не открылась, и вкрадчивый голос Гебля сказал:
- Я очень занят. Мадам просила вам передать, что ее нет дома.
Гюстав ушел бродить по улицам.
Спустя час, к Геблю постучалась Жанна. На плечи ее был накинут дырявенький дряхленький шерстяной платок, в котором она, морозной зимней ночью, покинула материнский кров, чтобы отдать себя Гюставу. Мертвенная бледность покрывала ее округлые щеки. Глаза ее были темны и неживы. Она сказала с отчаянием:
- Что мне делать, мосье Гебль, что мне делать?
Лицо Жюля Гебль было сурово.
- Не мне давать вам совет, мэдам,- сказал он жестко,- поступите так, как вам подсказывает совесть.
И захлопнул дверь. Часы ночи текли с медлительной ленью. Несколько раз Жюль Гебль на цыпочках подходил к двери мансарды. Дверь была раскрыта, из неширокой двери падал в коридор красный свет. Жюль Гебль просунул в дверь голову. Жанна стояла у подоконника и одной рубашке и капала из пузырька в мензурку лекарство. Жюль Гебль понял, что это было за лекарство: оно пахло смертью. С живостью он подбежал к Жанне и неучтиво вышиб из се рук мензурку; со звоном она раскололась об пол.
Жюль Гебль закричал:
- Шаблон, шаблон! Так умирает тысяча брошенных жен в жизни и две тысячи в романах! Стыдитесь! Не огорчайте меня.
И, не сказав ни слова, вырвав из ее рук морфий, он выбежал из мансарды. За стеной долго и возмущенно скрипели его шаги. Была глубокая ночь, мадам Банзас, просмотрев первые два сна, перешла к третьему. На улице запоздалый гуляка пытался взять верхнее соль. Жюль Гебль ходил по комнате, неистовствуя, бормоча: «проклятая, проклятая девчонка!» Желтые веки не прикрывали его негодующих глаз. В мансарде, на диване, опустив руки, сидела Жанна и улыбалась. Она улыбалась: кризис миновал, ее сердце тепло, к ее сердцу вернулся Гюстав.
Гюстав вернулся пьяный. Подымаясь в мансарду, он не щадил сна мадам Банзас, так как был настроен певуче.
С плеча его зеленой змеею спадал шарф и волочился по полу. Он расставил руки, увидев Жанну, и закричал с пьяным любвеобильным благодушием:
- Ты где же шаталась, милая моя? Я пр-ринужден был тешиться абсентом...
Жюль Гебль прокрался к двери. Жюль Гебль слушал, сдерживая биение взволнованного сердца.
Обняв пьяного друга за шею, ласково прильнув к нему, Жанна говорила:
- Я все простила тебе, Гюстав, ты художник. Ты гениальный художник. Тебе нужны разнообразные переживания. Только не уходи от меня совсем, Гюстав.
Гюстав пошатывался. Выпуклые глаза его отражали недоумение.
Что?- попытался он вымолвить.
- Эта рыжая женщина... - сказала Жанна.
- К-кто?- сказал Гюстав.
Но тут уже ничто не могло удержать Жюля Гебля - подобно кавалерийскому эскадрону, он ворвался в мансарду, восторженно крича:
- Браво, браво! Наконец-то вы подали мне мысль! Роскошную мысль! Друзья, друзья, мы разопьем сейчас бутылочку, прошу вас ко мне! Для меня это будет бутылка покаяния, для вас - бутылка примирения.
Жанне не хотелось другого общества, помимо Гюстава. Гюставу, что простительно в его состоянии, было все равно: продолжать пить или уже пошабашить. Но Жюль Гебль потерял свою угрюмость, как рассеянный человек теряет кошелек. В тесной и узкой комнатке его, заваленной бумагами, они сели вокруг шаткого стола. Пробка была продавлена внутрь бутылки карандашом. И пили из одного стакана по очереди.
Когда очередь дошла до Жюля Гебля, он сказал:
- Друзья, я пью за вас, давших толчок моему застывшему творчеству! Маска сорвана, я каюсь перед вами. Я сценарист, пишу сценарии для кино. О, если б вы знали, что это за каторжный труд! Я написал семьдесят три сценария, и больше у меня нет оригинальных развязок. Я не спал ночей. Последние три мои сценария забракованы. Директор требует свежести. Свежести! Но все перепето, все испробовано, в конце-концов все женщины и мужчины сделаны из одного теста. Я обнищал. И я решился на последний шаг - втянуть вас в игру. Вам, Гюстав, я назначил нынче свидание в бистро. Я дал два франка рыжей кокотке с тем, чтобы она подсела к вашему столику. Я сочинил Жанне историю о вашей измене. Браво, Жанна! Вам удалось найти общечеловеческий, еще неиспользованный финал для моего сценария. Прощение во имя таланта друга! В наших фильмах такие истории кончаются самоубийством или убийством. Моя фильма наделает переполоху, даю вам в том слово!
Они пили всю ночь. В окно, не сокрытое шторой, глядела добротная пышная луна. Ч то же может быть лучше монмартрской луны, серебряным диском стоящей над столицей мира, как символ успокоенных человеческих страстей! И этот туман, на рассвете подымающийся с Сены! И эти гаснущие звезды! И любовь кроткой Жанны, которая спит сейчас в комнате Жюля Гебля, положив белокурую голову на плечо возвращенного ей Гюстава!
«Советский экран» № 17, 26 апреля 1927 года