Бывший узник сталинских лагерей писатель Лев Разгон поведал о пережитом в документальном фильме «От первого лица» (ЦСДФ), в цикле автобиографических рассказов «Непридуманное», публиковавшихся в журналах «Юность» и «Огонек». Нам же показалось интересным узнать, как человек с такой непростой и, однако, достаточно типичной для своего времени судьбою воспринимал кинематограф, тем более, что зрительские впечатления сыграли 50 лет назад роковую роль в его жизни. Впрочем, об этом после...
- Итак, Лев Эммануилович, прошу вас мысленно вернуться больше чем на полвека назад...
- Я был, конечно, самым обычным кинозрителем, и мои вкусы и симпатии ничем не отличались от вкусов и симпатий поколения, к которому я принадлежал. В пору отрочества мы очень любили приключенческие фильмы - весьма примитивные, но забавные. Привлекали нас великолепные комедии с Дугласом Фэрбенксом и Мэри Пикфорд. Советских картин тогда, в 20-х, было немного - и к ним мы тоже относились как к развлекательным, невзирая на содержание: «Крест и маузер», «Абрек Заур», «Мисс Менд», «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков»... Первое драматическое впечатление от советского кино- «По закону», лента, сделанная по Джеку Лондону. Ну, а более осознанно я начал смотреть фильмы уже несколько позже: это «Броненосец «Потемкин», который вызывал наше восхищение, «Чапаев», «Юность Максима», «Путевка в жизнь» начали появляться и такие фильмы, которые вызывали мое раздражение. Например, меня поразила знаменитая картина «Ленин в Октябре». Я ее смотрел два раза: один раз с удивлением, второй - с отвращением.
- Почему?
- Да ведь неправда. Охлопков дивно играл рабочего Василия, охраняющего Ленина. Но ведь охранял Ленина не рабочий Василий, а реальный Эйно Рахья - к тому времени уже репрессированный. Или когда Ленин появляется в Смольном в своей канонической внешности, а ведь он тогда, в семнадцатом году, был бритый, и снимки есть. Кино обязано быть верным в мелочах, и я не могу серьезно относиться к фильму, когда вижу элементарную неправду. Здесь не столько воссоздавалась историческая реальность, сколько творилась лживая легенда. И если учесть, что кино обладает чудовищной способностью заставить верить...
По сути дела, весь кинематограф занимался мифотворчеством, на котором воспитывались поколение за поколением. Эти мифы стали создаваться задолго до 1937 года, и во многие мы верили.
Например, мы верили в необходимость красного террора во время гражданской войны. Мы оправдывали коллективизацию, считая, что она при всех переборах (о размерах которых мы не имели представления) создаст изобилие. Были огромные мифы - та же индустриализация любой ценой.
Но иногда какие-то маленькие мифы не срабатывали - скажем, фильм «Оборона Царицына», связанный с фигурой Ворошилова. Я все-таки немножко знал историю: вопрос о победе в гражданской войне решался совсем не в Царицыне - это был локальный участок фронта. Судьба гражданской войны решалась под Казанью и Свияжском, там, где нам удалось не позволить соединиться армиям Колчака и Деникина. Но история об этом молчала- запретная тема, потому что данной операцией руководили Троцкий и Смилга.
- Действительность входила во все большее противоречие с идеалами - так?
- Эти идеалы тоже в огромной мере были продуктом мифотворчества. Нам создавали идеалы, мы окружали их поклонением, а потом выяснялось, что ничего подобного... Я был арестован в апреле 1938-го и к этому времени совершенно четко понимал, что делает Сталин и для чего. Москвич, я не знал настоящих масштабов репрессий, происходящих на периферии, но был потрясен, ни за что не мог поверить в праведность того, что видел вокруг своими глазами.
- В том числе и на киноэкране?
- Да, причем это касается фильмов интересных, талантливых. Например, «Петр Первый» при всех своих достоинствах картина лживая. К тому времени я закончил исторический факультет, довольно много читал и понимал, что книга Алексея Толстого при всей ее талантливости написана как бы по заказу, то есть так, чтобы понравиться. И было понятно, кому она должна понравиться... Написано большим художником, но этот Петр очень мало имел общего со своим действительным историческим прототипом. И то, что в книге еще более-менее прикрыто самой плотью прозы, в фильме обнажалось чрезвычайно выразительно.
Петр подан как исключительно прогрессивная фигура, а ведь он, по сути дела, максимально укрепил крепостное право в России и, как ни парадоксально, ликвидировал возможность развития страны по образцу европейской цивилизации. Особенность всех реформ Петра состояла в том, что он все строил исключительно на крепостном труде. Оттого-то российская промышленность после взлета так быстро заглохла, и мы так быстро отстали от Европы. Поощрял Демидовых, Строгановых, но это же не буржуазия была, а создание новых крепостников. Капитализм же может развиваться только на основе свободного труда, а не подневольного, из-под палки, когда работник в его результате кровно не заинтересован. Тут же в главный принцип жизни возводились государственность и империя. И эти имперские тенденции очень выразительно поощрялись в фильме. Такая рьяная похвала имперской политике была неслучайной.
- Просматривались ли здесь ассоциации со Сталиным и его политикой? Ведь уже наступил 37-й...
- Несомненно - то были прямые аналогии. Такая апология Петра выглядела как превозношение деятельности Сталина и возглавляемого им правительства. И еще одна совершенно конкретная ассоциация, доступная людям и без всякого исторического образования: в фильме совершенно откровенно проскальзывала мысль о том, что великая цель оправдывает любые средства. Прославление тирана. Это уже была прямая аналогия с тем, что начало происходить вокруг. Вот почему для меня картина «Петр Первый» была безнравственной. И кстати, представьте себе: над кинотеатром «Метрополь», где демонстрировался фильм, был поднят российский императорский штандарт - желтый флаг с черным орлом, личный флаг государя императора...
Всем этим я довольно громко возмущался, что, между прочим, фигурировало в числе обвинений, когда меня арестовали. Одним из главных обвинений было мое несогласие с политикой партии и государства в области искусства: возмущение закрытием театра Мейерхольда и так далее, в том числе и история с этим фильмом.
- А вы так и не знаете, кто тогда на вас донес?
- Знаю. Но, видите ли, донос и причина, чтобы посадить,- разные вещи. Сначала они решают, кого посадить, а потом уже начинают подыскивать для этого основания. И причина от мотива очень отличается.
Для начала я получил пять лет лагерей за контрреволюционную агитацию (КРА) и был отправлен в Устьвымлаг. А после отбытия срока мы становились ссыльными, то есть нас выпускали за зону и мы даже могли жить за ее пределами, но, не имея паспорта и будучи закреплены за лагпунктом, не имели права никуда отлучаться. И делал я ту же работу, которую исполнял и как заключенный.
К концу 1947 года бывшим заключенным разрешили получить паспорта и уехать из лагеря. Паспорта выдавались с дикими ограничениями, чуть ли не в 270 городов нельзя было въехать. Вернуться в Москву я не мог и уехал в доступный мне Ставрополь. Уехал туда вместе с женой, которая тоже отбыла срок,- мы с ней поженились, будучи ссыльными. И там какое-то очень короткое время - год примерно - мы жили. Во время этого «окошечка» я имел возможность быть кинозрителем, но не очень ею пользовался. А потом была арестована жена и сослана навечно в Красноярский край, а затем был арестован и я - и получил десять лет лагеря.
- С какой формулировкой?
- У меня всегда одна и та же - КРА. Из этих десяти лет я отсидел пять, другие пять, как говорят в таких случаях зеки, остался должен начальству - и летом 55-го был освобожден одним из первых, еще до XX съезда партии.
- В фильме «От первого лица» вы называете цифры смертности в Устьвымлаге...
- Да, в нашем лагпункте за один год из 517 человек к весне тридцать девятого осталось 22. «Хозрасчета» в лагерях тогда еще не было, единственная же цель - спрятать с глаз подальше. Практически лагеря 1937 - 1939 годов - это были лагеря уничтожения.
- Позвольте задать «детский» вопрос: что там самое страшное?
- В лагерной жизни самое страшное то, что человек перестает быть субъектом и становится объектом, лишенным всех прав.
- А помимо карцеров и прочих наказаний существовала ли какая-то система, так сказать, воспитания заключенных?
- Во всяком лагпункте была культурно-воспитательная часть. Ее главная задача - агитацией подвигнуть заключенных на то, чтобы они лучше работали. Поэтому при КВЧ кантовалась группа заключенных - художники, которые малевали лозунги типа «Жарким трудом растопим свой срок». Был маленький оркестрик из двух-трех человек, игравших на разводах, - что и у немцев практиковалось, как мы знаем. И между прочим, КВЧ в порядке поощрения организовывала иногда киносеансы - уже после войны, разумеется. Делали они это для воспитания трудового энтузиазма, но не очень преуспевали.
- Что это были за картины?
- Трофейные фильмы - «Девушка моей мечты», «Серенада солнечной долины»...
- Да это же какой-то дикий оксюморон: красотка Марика Рокк в энкавэдэшной зоне! И как же реагировала почтеннейшая публика?
- Красиво... Какие горы! А бабы-то какие! А поет-то как! Но вся эта лепота совершенно не воспринималась в соответствии с реальностью. Некое сказочное чудо о какой-то неведомой жизни, красивых женщинах... Я смотрел спокойно, без восхищения: была приятна музыка, пейзажи, но воспринимал иронически. Впрочем, для заключенных с не очень богатой духовной жизнью это были не сказки, а нечто реалистическое. И кому-то казалось оскорбительным видеть этих женщин, эту жизнь, и их это кино настолько раздражало, что они даже не ходили смотреть или не могли досмотреть до конца. Они все на экране воспринимали всерьез. А надо было отвлечься и помнить, что все это не имеет отношения не только к их жизни, но и к реальной действительности вообще.
- Какова была атмосфера взаимоотношений в лагере политзаключенных?
- По 58-й статье сидели люди самые разные- по социальной принадлежности, образованию, роду занятий, но отчужденности не было. И в какой-то мере было ощущение лагерного братства. Во-первых, мы все против начальников. И потом, не имело особого значения, кто ты: профессор, который сидит по 58-й статье пункт 10 за контрреволюционную агитацию, потому что он в учебнике философии написал что-то непонравившееся, или крестьянин, который послал в известный адрес местного начальника и получил за это 58-8 - террористическую деятельность. Всех нас объединяло ощущение общего несчастья - и несчастья неправедного.
Чем чудовищнее было обвинение, тем сильнее была надежда. Когда человека сажают ни за что и объявляют, что он хотел взорвать Кремль, хотя он никогда в Москве не был и не мечтал в нее попасть, то он думает, что с ним просто ошиблись и все разъяснится... Надежда была почти у всех...
- ...да только нескоро сбылась. В фильме «От первого лица» показана удивительная фотография: в лодке, отчалившей от берега, из-за крепких затылков в форменных фуражках выглядывает исхудавший человек, счастливо улыбается, машет рукой...
- Я сидел тогда в Усольлаге - лагпункт находился в верховьях Камы, километров двести с чем-то от Соликамска. Второго июля я освободился, и единственным способом сообщения с волей была моторка, которая ходила между нашим лагпунктом и селением Бондюг. И вот я уезжал, и один из вольнонаемных, у которого имелся фотоаппарат, щелкнул меня, а потом прислал маленькую карточку. Свобода - самый счастливый миг для заключенного. Это необъяснимо...
- Вернувшись в Москву после семнадцатилетнего отсутствия, вы, наверное, не обходили стороной кинотеатры?
- Да, и стал поначалу очень усердным кинозрителем, но через год-два понял, что не могу смотреть советские картины. Биографические фильмы о великих полководцах и флотоводцах поражали абсолютным художественным убожеством и все той же примитивной апологией царистских институтов и имперских тенденций. Картины об ученых строились на том, что Россия - родина слонов, и должны были доказывать, будто мы везде были первыми.
Я не мог смотреть в 50-х фильмы Александрова. Было такое чувство, что идут похороны, а какой-то дурачок кричит: «Таскать вам- не перетаскать!» После того, чего я насмотрелся... Мне уже «Веселые ребята» в 30-х представлялись фильмом натужным и веселье это - не очень естественным, притворным. Они бодро изображали захватывающе интересную и сытую жизнь, а кругом было голодно, холодно и не до веселья.
Ну, а потом, уже вернувшись из лагеря, смотрел «Волгу-Волгу», «Светлый путь», «Весну» и, вспоминая, когда эти ленты создавались, понимал, что присутствую на малопристойном зрелище. Эти фильмы - они плевали на ужасы реальной жизни. В стране голодали люди, шел террор, а на экране похохатывала ходульная ложь. И вот эта беспечальная надуманная киножизнь - я думаю, она многим нравилась так же, как заключенным нравилась «Серенада солнечной долины»: как сказку воспринимали. Мне же такая сказка казалась подлой и непристойной. Сказка, выдаваемая за реальность, не может быть предметом искусства.
- А для кого-то пошлая александровская помпа - способ «утверждения идеалов»...
- Идеалов чего? Я смотрю «Волгу-Волгу», и у меня ощущение: мне бы ваши заботы!
- А вот «Светлый путь»: зачуханная девка доходит до сияющих высот- разве нельзя это воспринять как «торжество идеалов социалистической демократии»?
- Я не знаю- может быть, кто-нибудь так и воспринимал. Я могу говорить только о своем личном восприятии: смешная лажа - вот и все.
- В общем, кино вас после возвращения не радовало?
- Отчего же - я ведь увидел Феллини! Первый его фильм, который довелось посмотреть,- «Дорога». Чем она меня поразила? Человечностью. Тем, что, говоря о самом страшном, можно высказать сострадание. В «Дороге» главное - чувство жалости и сострадания. А я, выйдя из лагеря, испытывал такой дефицит этого, что фильм совершенно перевернул меня. Я понял, что кинематограф может создавать столь же великие произведения, как и литература. И больше того: кинематограф может сказать то, что иногда и не под силу литературе.
«Советский экран», № 7, 1988 год