Ну, почему я это запомнил?
Запомнил, как ехал в переполненном вагоне метро и поминутно поглядывал на часы, боясь опоздать. Как выскочил на станции «ВДНХ» и бежал вверх по эскалатору, а затем уже на улице мчался вдоль трамвайных путей к новому по тем временам кинотеатру «Космос» и, преодолев крутую лестницу перед входом, совал кассирше рубль, просил место поближе к экрану. Как, оглядываясь по сторонам, ждал темноты в зале и, когда она наступила, весь подался вперед, чтобы не упустить ни одной буквы из вступительных титров, возникших на полотне.
Шел 1962 год, в «Космосе» третий день демонстрировалась «Великолепная семерка».
Я хотел посмотреть ее потому, что учился во ВГИКе на киноведческом факультете; вестерны нам показывали редко и, как правило, отзывались о них неодобрительно. А мне они нравились. Я хотел посмотреть ее потому, что в основе картины лежал сюжет «Семи самураев» Акиры Куросавы, а я и японского фильма тогда не видел, и о великом режиссере имел весьма смутное представление. Я хотел посмотреть картину и потому, что по части послевоенных американских картин всю нашу страну держали на голодном пайке, и студенты ВГИКа в этом плане мало отличались от остального населения социалистического отечества.
Я не слишком надеялся на режиссера Джона Стёрджеса, поскольку незадолго до того видел его экранизацию хемингуэевской повести «Старик и море», и она показалась мне неудачной. Я знал понаслышке имена актеров Стива Мак-Куина, Чарлза Бронсона и Хорста Бухгольца, но особого интереса они у меня не вызывали. Честно говоря, больше всего мне хотелось поглядеть на Юла Бриннера, чьи фотографии я не раз рассматривал в зарубежных журналах и чья наголо обритая голова придавала мне, начинающему лысеть молодому человеку, чувство некоторой уверенности.
Так или иначе, я хоть как-то был подготовлен к просмотру «Великолепной семерки». Окружавшие меня в зале зрители, полагаю, не знали о ней ничего.
А через пару недель ко мне подошел на улице незнакомый человек и, не вынимая рук из карманов, с надрывом произнес: «Друзей нет. Врагов нет». «Врагов нет?» — переспросил я его. «Живых врагов нет»,— ответил мой случайный собеседник и, не удостоив меня больше ни одним словом, пошел дальше чуть раскачивающейся походкой, вжимая голову в плечи, будто в ожидании выстрела в спину. Я узнал его: это был Крис, герой Юла Бриннера. Мы обменялись репликами из «Великолепной семерки».
Смею предположить, что в начале шестидесятых у нас не было более знаменитого иностранного фильма. Грохот, с каким он катился по экранам Москвы, Ленинграда, Киева, очень скоро дошел до ушей любителей кино самых
отдаленных окраин. Копий не хватало, их горячими отрывали от проявочных машин кинокопировальных фабрик и бросали зрителям, изнывающим от томительного ожидания. В моду вошли рассказчики, которые, собирая вокруг себя детей в возрасте до шестнадцати лет, по кадрам вспоминали картину, вставляя для крепости в авторский текст слова из нашего повседневного обихода, что делало персонажей американской ленты совсем родными, русскими, пусть и наделенными причудливыми именами, похожими на клички. Особенно в цене были те, кто мог не только рассказать, но и показать фильм, сыграв все роли сразу — и за Бриннера, и за Бронсона, и за Мак-Куина. Нет, лучше, чем Бриннер, Бронсон и Мак-Куин, во всяком случае, колоритнее.
Критики морщились и обижались за Куросаву, хотя сам Куросава, насколько мне известно, не обиделся. Коммерческому барахлу, чем картина была в глазах многих интеллектуалов, противопоставлялись фильмы глубокие, но скучные. А когда замечательный критик Юрий Миронович Ханютин осмелился заметить, что лично ему «Великолепная семерка» нравится гораздо больше, чем «Семь самураев», это сочли шуткой, недостойным ерничеством, издевательской насмешкой над святыней мирового киноискусства. Опротестованный и подвергнутый остракизму, Юрий Миронович, как мне помнится, мнения своего не изменил, но и яростно отстаивать его не счел необходимым.
Более всего успех ленты удивил некоторых американских критиков. В их представлении «Семерка» была картиной удачной, даже очень удачной, однако лишь «одной из» в пестрой череде вестернов конца пятидесятых — начала шестидесятых годов и при этом далеко не самой талантливой: достаточно условной, слишком подражательной, к тому же еще и декларативной. И вызывать она должна была не радостные аплодисменты, а, скорее, чувство тоски, грусти на грани отчаяния, боли за вечные странствия и жизнь муторную, прожитую в надоевшем револьверном шуме.
Сейчас, в 1989 году, когда я и «Семь самураев» посмотрел, и много фильмов Джона Стёрджеса увидел, и вестерны других мастеров мимо моего внимания не прошли, могу согласиться с мнением своих американских коллег. Не так мы смотрели «Великолепную семерку», далеко не так, как надо бы. Но почему не так? Год-то, напомню, какой был? Шестьдесят второй. Мы уже немало месяцев ликовали в ожидании коммунизма, обещанного нашему поколению, строили его по мере своих сил и возможностей. И каким мы его, коммунизм, себе представляли? Товаров изобилие, но жить скучновато. Квартиры, продукты, автомобили — это все есть, однако читать, что хочешь,— нельзя, смотреть, что хочешь,— нельзя, слушать, что хочешь,— нельзя. За тебя отберут что надо, предложат что надо, сократят где надо — и будешь ты наслаждаться достижениями мировой культуры, какой надо, а какой не надо — так и не будешь наслаждаться. Наверху лучше видно.
Поэтому никакого значения для нас не имело то, что «Семерка» свидетельствовала о закате вестерна, что в том же шестьдесят втором, когда она бушевала на наших экранах, режиссер Дэвид Миллер расскажет в своей ленте «Одинокие храбрецы» о современном ковбое, наследнике Криса и его друзей, и этого великолепного мужчину собьет на мокром шоссе и предаст немыслимому поруганию огромный грузовик, груженный унитазами. На разных языках мы говорили тогда с Америкой и американским кинематографом. Для нас «Великолепная семерка» была фильмом торжественным, воплотившим мечту о мужском братстве, личной ответственности и том пьянящем чувстве свободы, когда, кажется, все тебе под силу, ты можешь мчаться на красавице лошади навстречу ветру и, вдыхая свежий воздух, ощущать себя хозяином земли, что у тебя под ногами, широкого неба, что над головой твоей, всей безграничной вселенной, малой частью которой ты являешься.
Разве могло чувство это понравиться нашей до предела идеологизированной системе с ее навсегда установленной иерархией ценностей и приоритетов? Разве не должно оно было испугать ту немалую часть граждан нашей страны, которая единственно возможную эволюцию общества видела в слегка видоизмененном сталинизме? Началась изнурительная борьба с «Великолепной семеркой».
Внешняя нелепость подобной борьбы заключалась в том, что сама по себе картина не давала для этого повода. Можно было требовать изничтожения «Тарзана», поскольку раскачивающиеся на ветках деревьев дети время от времени ломали себе руки и ноги, как будто ничто подобное не могло случиться само по себе. Можно было настаивать на изъятии из проката «Фантомаса», поскольку этим гадким именем дети нового поколения портили стены домов и употребляли для страшных масок материнские чулки, хотя подобное хулиганство рождалось и без просмотра фильма. Но какие серьезные претензии можно было предъявить «Семерке»? Ее герои не сражались с благородными индейцами, защищали не феодалов-помещиков, а нищих крестьян, и именно крестьяне оказывались главными победителями в смертельной схватке с бандитами, о чем непонятливых зрителей специально проинформировали за несколько минут до окончания картины. Иначе говоря, налицо не какая-нибудь, а классовая мораль. Что же касается советских детей, то, во-первых, из-за возрастных ограничений мало кто смог посмотреть ленту, а если все же посмотрел и решил поиграть в «великолепную семерку», то подобная игра по сути своей почти ничем не отличалась от отечественных «казаков-разбойников», чья идеологическая безупречность находилась, как жена Цезаря, вне подозрений.
Стыдно читать статьи о фильме профессиональных критиков, не менее стыдно изучать по газетам письма разгневанных зрителей. Настолько, что и цитат приводить не хочется. Картина, кстати, в художественном плане отнюдь не безупречна, ее можно и нужно оценивать с разных точек зрения, но, когда началось тотальное передергивание, когда стали отворачиваться от того, что в «Семерке» преподносилось прямым текстом, и вместо этого предлагали измышления, сочиненные в тиши кабинетов, когда впрямую требовали запрета, никакой дискуссии получиться не могло. К ней и не стремились.
Четыре года писали и говорили о необходимости снятия ленты с экрана. К чести Министерства культуры и затем Госкино СССР, они держались. Вероятно, не от особой любви к картине, а из-за естественного желания не пускать под нож курицу, несущую золотые яйца в виде больших сборов. И все же выиграть не удалось: в октябре 1966 года за десять месяцев до окончания срока лицензии на право демонстрации фильма его убрали. Поскольку людей наших в то время лишали радостей одной за другой, подобное решение никого не удивило. Удивляло другое: как долго лента держалась.
Думается, практического смысла здесь не было. Несколько месяцев картина вполне могла доработать, тем более что и копий ее почти не осталось, и к тому же Леонид Ильич, вставший за два года до этого у руля державы, благоволил к вестернам. Свидетельством подобной любви служит забавное воспоминание бывшего президента США Ричарда Никсона о том, как наш генсек изображал перед ним традиционного героя жанра с револьверами в обеих руках. Кто знает, может быть, вспомнил он и «Великолепную семерку»? К сожалению, и это не помогло. Не хотела утвердившаяся система простить любое вольнолюбие, даже если оно воплощалось в условных кинематографических формах.
Сейчас «Великолепная семерка» в нашей стране — миф. Постаревшие зрители первых сеансов пересказывают ее своим детям и внукам, путаясь в именах героев и последовательности событий. Кто-то еще может пройтись походкой Криса, кто-то искренне считает, что лучше этого фильма в Америке и сделано не было, кто-то не менее искренне до сих пор радуется тому, что пусть и не сразу, но мы все-таки смогли освободиться от империалистической заразы. Сейчас, как мне известно, возникло желание вернуть картину на наши экраны и тем самым дать возможность и вспомнить о былом, и довести на новом уровне дискуссию до конца, и посмотреть на ленту свежими глазами молодого поколения. Полностью поддерживая это предложение, должен честно признаться, что в возобновление прежнего восторга я не верю.
Лично для меня вполне достаточно, что много лет назад я сидел вместе с другими зрителями в зале московского кинотеатра «Космос» и слушал в русском дубляже диалог из американского вестерна: «Врагов нет?» - «Живых врагов нет». Слова простые, а черт побери, действовали.
«Советский экран» № 3, 1990 год